Мальчик со шпагой - Владислав Крапивин

А может, связывалось, только безотчетно? Иначе почему так часто вспоминался «Рафаил»?

Но… тогда что же выходит? Он, Данька Рафалов по прозвищу Кинтель, живет на свете благодаря трусости и предательству?

«Я же ни при чем!.. И дед ни при чем!.. И даже Иван Гаврилов был не виноват, не он ведь приказал спустить флаг!»

«А может, и виноват! Стройников писал в рапорте, что матросы не захотели взрывать корабль…»

«Он писал, чтобы оправдаться перед царем! Сваливал свою трусость на других!»

«Сваливал? Боевой офицер, дворянин, воспитанный на законах чести! Не раз глядевший смерти в лицо…»

«Все равно он виноват больше всех!»

«Виноват… в чем? В том, что ты теперь сидишь вот тут живой, здоровый (и даже горло не болит) и рассуждаешь о его поступке? Легко тебе… А вот не было бы тебя совсем…»

«Не было бы совсем?»

Сколько ни напрягайся, а представить это нельзя. Кинтель много раз — по ночам, когда не спится и думается о всяком — пытался осознать: как это, если его совсем не будет? Такое все равно невозможно. И когда дед однажды рассказал о разных учениях про переселение вечных душ, Кинтель воспринял это как само собой разумеющееся… Но в каком виде и как жила раньше и как будет жить потом его душа — покрыто тайной. А вот зачем он, Кинтель, сейчас на Земле? Какой в этом смысл? А может, никакого смысла? В такое тоже не верится. Потому что порой, когда задумываешься о вечности и бесконечности, накатывается чувство, как… ну как звездный космос. И хочется вдохнуть в себя эту громадность, и кажется, что вот-вот откроется какая-то тайна. Может, самая главная во всем мире…

И сейчас Кинтель опять думал про это, сидя на дедовом столе и отколупывая от старого канделябра подтеки стеарина. Думал долго, пока не начался тонкий звон в ушах. Тогда Кинтель встряхнулся. Прыгнул со стола, включил телевизор — наугад, не помня, что в программе. На экране зевала симпатичная рекламная овчарка биржи «Алиса». Потом дикторша предложила посмотреть передачу о творчестве режиссера Вадима Абдрашитова. Кинтель нацелился переключить канал, но тут появился кинокадр: в ночном море тонул громадный лайнер. Освещенный иллюминацией, он медленно погружался в черноту, метались, кричали, прыгали за борт люди, а огни сияли, не желая расставаться с недавним праздником… А диктор что-то говорил о новом фильме «Армавир», который чиновники конечно же не хотели пускать на экраны…

А Кинтель замер, съежившись на стуле. Что это за день сегодня! Все одно к одному…

Лайнер погибал. Гибли пассажиры. Наверняка так же, как тогда, в августе восемьдесят шестого…

Кинтель старался не думать лишний раз о катастрофе. Потому что, если представляешь такое, то, значит, соглашаешься до конца, что она была. И не просто была, а имеет отношение к тебе. Как «Рафаил»… И получается, что отказываешься от своей тайны, от последней надежды.

Кадр сменился, режиссер что-то оживленно говорил зрителям. Кинтель убрал до отказа громкость. Подошел к столу, подержал руку на телефоне. Позвонил деду:

— Толич… Еще не началось совещание?

— Нет пока… Что случилось?

— Ничего. Так, вспомнил… Толич, когда человек умирает, дают какой-нибудь документ?

— Ну-ну… дают, конечно. Свидетельство о смерти… Что у тебя за похоронный интерес? — Дед явно забеспокоился.

— Толич, а про маму такое свидетельство есть?

— А, вот оно что… — слегка отчужденно отозвался дед. — Нет, мы не получали. Когда человек гибнет с судном и его не находят, он считается пропавшим без вести. По крайней мере, какое-то время… Ну, потом-то, наверно, дают бумагу. Родственникам… А кто должен был получать? Она же одна жила…

— Ну да. Никому никакого дела… — вырвалось у Кинтеля.

— Даня, — осторожно сказал Виктор Анатольевич. — Чего это ты сегодня… такой? Может, правда заболел?

Кинтель тряхнул головой:

— Все нормально. Просто подумалось… Кино идет про морскую катастрофу, вот и вспомнил.

— Не смотрел бы чего не надо…

— Ага, я переключил… — Деда не следовало волновать зря, опять за сердце будет держаться. — Ладно, пока. Совещайся там…

Кинтель не успел снова погрузиться в печальные мысли. Едва положил трубку, как аппарат затрясся от звонка.

Звонила Алка Баранова.

— Кинтель! Ты почему в школе не был?

— Это… кха… О-эр-зэ, или катар… Дед не пустил. Он же у меня врач.

— А тебя Диана пол-урока склоняла. Какой ты такой-сякой… Что ты ей вчера наговорил?

— Да ну ее! Она меня еще с детсадовских времен помнит! Я ее при одной встрече дебилкой обозвал. По младенческой наивности… А вчера опять сцепились.

— Имей в виду, ты нажил смертельного врага…

— Видал я этого врага знаешь где… А с чего это уж так-то — «смертельного»?

— Потому что ты задел у нее больные струны. Когда говорил, что нельзя предавать детей… Она же замуж собирается, а у нее от первого брака семилетний сын. И она его сплавляет в интернат, чтобы с новым супругом жить не тужить…

«Вот оно что!» Кинтель чуть не похвастался, что будущего мужа Дианы обозвал проходимцем. Но Алку следовало держать в строгости. И он сурово сказал:

— Собираешь всякие сплетни.

— Ни капельки не сплетни! Это все девчонки знают!

— Я-то не девчонка! Чего ты мне бабью информацию на уши вешаешь?

— Ты невозможный тип, — надменно сообщила Баранова.

— Потому-то ты, шашлычок мой, и влюбилась в меня с детсада? — Он так дразнил ее иногда.

— Че-во-о-о! Ой, мамочки! Чучело колючее, обормот! Да я лучше в щетку влюблюсь, которой рыжие башмаки чистят!

— Для тебя это самая пара. — И Кинтель положил трубку.

Но телефон тут же затрясся опять.

— Чего тебе еще? — гаркнул в микрофон Кинтель.

И услышал робкое:

— Извини… Я думал, что…

— Салазкин? — ахнул Кинтель. — Не обижайся. Я думал, это снова одна дура звонит, из нашего класса.

Салазкин обрадованно засмеялся. Кинтель спросил:

— Ты откуда сигналишь?

— От дома…

— Разве у вас есть телефон?

— Я ведь не «из», а «от». Нам еще не поставили, но у подъезда есть автомат… А как твое горло? Не болит?

— Да ты что! Я же просто сачковал! Чтобы «Устав» почитать на досуге.

— Да, кстати… Я сегодня все думал о том письме, про мыс Святого Ильи. А потом вот что вспомнил…

— А чего ты по телефону-то! Давай приходи! — Кинтель представил, как хорошо будет сейчас увидеть Салазкина.

— А можно? Я бегу!

Он примчался через пять минут. Весело запыхавшийся и немного виноватый.