33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине - Евгений Анташкевич

– А што мне путать, ежели я этого твоего Сумаманидзе сам лично знаю, забыл, што ли, кто он такой? Его полгорода знает, только вот с грузинскими фамилиями я не в ладах! Суламанидзе! Тока пока его жёнку, Юлию, не тронули, даром, што ли, дочь царского генерала…

Сорокин смотрел на Мироныча и молчал. Мироныч тоже смотрел и краем глаза видел, что стакан с водкой в руке Сорокина дрожит. Он тихо вынул из его негнущихся пальцев стакан и отпил.

– Ошибки быть не может! – сказал он, вытирая ладонью губы. – Уж прости, што принёс тебе такую дурную весть!

Сорокин молчал.

– И ещё одна новость! Китайцы отступают, вот-вот в город войдут! Пойдешь глядеть?.. Сейчас ты всё едино ничего для Давидки не сделаешь, сейчас к нему будет ходить только Номура, а переводчик Номуре не нужен!

Сорокин глядел в землю и молчал.

Мироныч сказал правду, это Сорокин знал точно – когда политический отдел харбинской полиции арестовывал кого-то по подозрению в причастности к советской разведке, первым начинал допросы Номура и переводчик ему действительно был не нужен. Был нужен только врач, но не Номуре. Сегодня было 7 февраля 1932 года.

Разбитая китайская армия втягивалась в город.

Священный японский ветер начал нагонять грозовые тучи над Маньчжурией задолго. Первый раскат грома ударил, когда японские офицеры взорвали вагон с маньчжурским губернатором Чжан Цзолинем, это было 21 июня 1928 года. Через три года, 18 сентября 1931 года, японские военные спровоцировали мукденский инцидент и начали завоевание Маньчжурии. После мукденского инцидента в китайском и русском Харбине появился ещё один город – японский: 19 сентября параллельная Китайской улице Участковая улица огородилась баррикадами, и бывшие парикмахеры, повара, портные и владельцы маленьких гостиниц и совсем даже не маленьких банков встали за баррикадами в военной форме и выставили оружие. Город счёл это за дурную шутку и полгода, пока японские войска продвигались по Маньчжурии с юга на север, жил, стараясь не обращать на японский город на Участковой улице внимания. Тогда исчез Номура, но не для Мироныча. Мироныч знал, что Номура прячется на Участковой. Через несколько недель город привык к такому японскому обособлению, через баррикады никто не собирался перепрыгивать, городская полиция и гарнизон вели себя так, будто это и не баррикады с вооружёнными людьми, а в город приехал цирк-шапито. И Номура явился в управление. Уже вся Маньчжурия была оккупирована японскими войсками, кроме Харбина. И город жил, как подводная лодка между поверхностью и дном, где не штормит. Объявленный комендантский час толком не начинался и не заканчивался, жители скупили продукты, мыло, керосин, соль и спички, но все прилавки ломились. И только когда начались бои в пригородах и у разъезда Юговича – это было уже начало февраля 1932 года, – китайские военные власти выложили на больших перекрёстках мешки с песком и закрылись гимназии.

Сорокин поднял глаза и увидел, что Мироныч что-то настороженно слушает. Новость об аресте Давида как советского резидента была бредовая, тут надо просто всё разъяснить, и он тоже стал слушать: от Большого проспекта, куда вплотную примыкало кладбище, его ушей достиг странный шум. Мироныч стоял тихо. Солнце было в зените, по земле позёмкой друг за дружкой гонялись сухой снег, пыль и песок, но по своей слабости и низком расположении они не могли шуметь. Сорокин и Мироныч подняли подбородки.

– Похоже, как тараканы в избе шуршат по деревянному полу, когда их много! – тихо произнёс Мироныч и тронулся к выходу с кладбища. Сорокин взял пустое ведро, бросил туда тряпку, сунул веник, подхватил лопату и пошёл за Миронычем.

В воротах оба остановились. По Большому проспекту шаркали тысячи ног бредущей мимо них китайской армии.

– Как французы в двенадцатом году! – тихо произнёс обомлевший Мироныч.

«Как мы в девятнадцатом!» – подумал Михаил Капитонович.

Китайские солдаты шли толпой, ни взводов, ни рот, ни батальонов; на них висели винтовки и косо сидели зимние шапки; они шли, шаркая по брусчатке обувью, их было так много, что шарканье одного человека, неслышное, слилось в единое движение тысяч и тысяч людей и стояло плотным шелестом на уровне человеческого роста.

Толпе не было видно начала, её голова уже миновала то место, где стояли Сорокин с Миронычем, и конца, потому что хвост ещё не втянулся в городскую черту.

– Вот и всё! Прости господи! – Мироныч крестился, бутылку водки и кулёк с недоеденными яйцами и капустой он сунул в просторный карман. – Всё, как я говорил, потому Номура и почувствовал себя хозяином. А завтра хозяином станет Генри Пу И, император китайский! Последний венценосный маньчжур! – Мироныч повернулся спиной к отступавшим, украдкой вытер глаза и приложился к горлышку бутылки. Отпив, он толкнул локтем Сорокина, но тот отрицательно помотал головой.

Сорокина к Давиду не пускали. Однако почти каждый день в течение прошедшего с момента ареста месяца вызывали к Номуре, или Ма Кэпину, или Хамасову и давали читать протоколы допросов. За этот месяц Сорокину пришлось написать десятки листов свидетельских показаний о том, где и как он познакомился с арестованным, о чём и когда они разговаривали, кто такие Штин и Вяземский. Номура давил на Сорокина, чтобы тот вспомнил что-то подозрительное про Суламанидзе, чего Михаил Капитонович не мог сделать.

Всё это время Давид сидел в подвале управления, в той самой камере, где 8 лет назад ждали своей судьбы Сорокин и Мироныч. Миронычу один раз удалось пробраться к Давиду, туда по большому блату – за бутылку водки и задушевную беседу после – его пустил главный тюремный надсмотрщик штабс-капитан из забайкальских сотников Иван Зыков. Мироныч вернулся успокоенный, потому что Давида не пытали. А почему, ни Сорокин, ни Мироныч не понимали. «Чего-то он от него хочет, что ли? – предположил Мироныч. – Да только чего?» Сорокин тоже об этом думал: «Если хочет, то чего?» Однако это была хорошая новость, что не пытали, была ещё одна хорошая новость, а может быть, и не очень хорошая – из города исчезли беременная Юля, её родители и два старших брата. По этому поводу Сорокин тоже писал свидетельские показания, но ему нечего было сказать, потому что он с ними толком не был знаком, не успел. А на Давида этот факт пал подозрением, и ему было предъявлено, что его семье помогли убежать в СССР.

Сегодня Михаил Капитонович поднимался в свою квартиру на третий этаж с одним желанием, в тишине, одному, чтобы никто не мешал, обдумать, что делать дальше, и, может быть, попытаться найти какой-то выход. Сведений для обдумывания было мало, всё, что касалось ареста советского шпиона и задержания Давида Суламанидзе, было секретом, и его держали Номура, Ма Кэпин и Хамасов. Роясь в кармане за ключом, он увидел, что из-под двери маленьким уголком торчит записка. Почему-то он заволновался и долго ковырял ключом замок. Замок поддался, он шагнул в комнату и поднял записку. Он не снял ни пальто, ни шляпы, в висках бухало: «От Элеоноры, от Элеоноры!» Для этого не было никаких причин, но последнее время он стал её вспоминать, как будто бы она вышла из квартиры минуту назад, или только что они расстались на углу, и она помахала ему рукой, а вечером они снова будут вместе. Пальцы дрожали, но, наконец, он развернул записку и прочитал: «Давно не виделись! Если не против – я загляну в 20.00. Ставранский». Разочарованный Михаил Капитонович бросил записку на стол и пошёл снимать пальто.