Чучело. Игра мотыльков. Последний парад - Владимир Карпович Железников

— Я не разобью.

— Пошли! — крикнул Сережка.

Это была хитрость. Стоило нам сделать три шага, как Софка тут же высунула голову и крикнула:

— Эй, Сегежка, чего свистишь под окнами! Я читаю книжку, а ты свистишь.

— Ну и читай свою книжку.

— А чего же ты свистев?

— Дело есть, — сказал Сережка.

— Ну? — сказала Софка.

— Я не собираюсь орать на весь двор, — ответил Сережка.

— А ты губами, — сказала Софка. — Я пойму.

— А может, спустишься? — попросил Сережка.

— Нет, ты губами, — сказала Софка. — А то не пойду.

Сережка начал говорить одними губами. Софка, не отрываясь, смотрела ему в рот. Когда Сережка кончил, Софка тут же исчезла из окна.

— Сейчас прибежит, — сказал Сережка. — Она ради другого в огонь и в воду. Это у нее есть.

— А что ты ей сказал? — спросил я. — Ничего нельзя было понять.

— В двух словах изложил твою историю. — Сережка помялся. — Про него.

— А… — Нужно было что-нибудь еще спросить, и я сказал: — И ты тоже умеешь читать по губам?

Сережка скривился, подумал, вероятно, соврать мне или нет, и ответил:

— Нет. Я только умею говорить беззвучно, одними губами, а читать не умею. — Он помолчал. Видно, его подавляло полное превосходство Софки, потому что он сказал: — У меня губы толстые, по ним нехитро прочитать. А ты попробуй прочитай по Софкиным губам. Она сама по своим губам ничего не может прочитать.

— Как это сама по своим губам не может прочитать? — удивился я. — Человек сначала думает, а потом говорит. Что же, она сама не знает, о чем думает?

— А вот так, — сказал Сережка. — У нее все может быть. Она мне рассказывала: встанет перед зеркалом, губами шепчет, а сама в зеркало смотрит и ни черта не понимает, что говорит.

— Опять вгешь!

Мы оглянулись: перед нами стояла Софка. В руках она держала пачку печенья.

— Ты же сама рассказывала! — возмутился Сережка.

— Хотева тебя успокоить, — ответила Софка. — Кому печенья?

Сережка обиделся на Софку и не стал брать печенья, и я тоже не стал — неудобно было.

— А Севка всем придумывает прозвища, — сказал Сережка.

— И мне пгидумав? — спросила Софка.

— Ящерица, — сказал я.

Минуту они молчали. Потом Сережка сказал:

— Сила прозвище!

— Ничего, — согласилась Софка.

— Давай печенье, — сказал Сережка.

Он взял сразу три печенья и стал их жевать.

— А ты? — спросила Софка.

— Я есть не хочу, — соврал я.

— Печенье — это не еда, — сказала Софка. — На, дегжи всю пачку, а я понесу твою вазу.

— Смотри не разбей, — предупредил ее Сережка. — Это он одному человеку привез.

— Ты за кого меня пгинимаешь? — спросила Софка. — За квадгатную дугу?

Я никогда не слышал, чтобы говорили «квадратная» дура. Всегда говорят «круглая» дура. А тут «квадратная».

— Ну ладно, — сказал Сережка. — Ты что-нибудь придумала?

— Сейчас, — сказала Софка.

Софка шла впереди, в руках у нее была ваза. Я посмотрел на вазу со стороны. Смешная она и веселая. Я даже к ней привык, и она мне нравилась.

Софка что-то шептала себе под нос.

— Чего это она? — тихо спросил я.

— Думает, — ответил Сережка. — Она, когда думает, всегда под нос читает стишок. Она в актрисы целит, а там без букв «л» и «р» нельзя. Где-то достала стишок и тренируется. Ей сказали: как научишься читать этот стишок, так возьмут в актрисы. А она упорная. «Шит колпак не по-колпаковски, вылит колокол не по-колоколовски. Надо колпак переколпаковать, перевыколпаковать, надо колокол переколоковать, перевыколоковать». Это ее стишок.

— Язык сломаешь, — сказал я.

— Сломаешь. Но она упорная.

Вдруг Софка оглянулась и сказала:

— Пгидумава. Сейчас зайдем к нему и скажем: собигаем бумагу. Ну и поговогим, о чем надо.

— Силища! — обрадовался Сережка.

А я промолчал. Ходил как во сне. Точно все то, что происходило, было не со мной, а с кем-то другим. Точно не я сбежал с поезда, не я обманул Наташу, подвел Шерстнева, точно не я искал встречи с отцом, а кто-то другой.

Мы вошли в подъезд, сели в лифт.

— Чуг, я нажимаю кнопку, — сказала Софка.

Она нажала кнопку десятого этажа, хотя нам надо было на пятый. Сережка невозмутимо стоял в углу.

— Почему ты нажала на десятый? — спросил я. — Ведь он живет на пятом.

— Гвупо ехать до пятого в десятиэтажном доме, — ответила Софка. — Доедем до десятого, потом спустимся до пятого.

Мы ехали в лифте. Я в своей жизни первый раз. Он мягко скользил вверх, щелкая на этажах. Потом остановился. Софка нажала кнопку пятого этажа, и мы поехали вниз.

Вышли на лестничную площадку, и я даже не успел опомниться, как Софка без всякой подготовки позвонила в сто восемьдесят пятую квартиру.

Он открыл нам на второй звонок. Одна щека у него была в мыле, он брился. Сразу было видно, что он торопился.

— А, знакомая братия. Ну, в чем дело?

— Мы за макуватугой, — сказала Софка.

— За чем? — переспросил он.

— За стагой бумагой, — поправилась Софка.

— Нет у меня бумаги, — сказал он.

Но Софка — это не Сережка, от нее не так легко было отделаться.

— А у ваших соседей тоже нет стагых газет? — спросила она.

— Их нет дома. Давай, давай, шагайте дальше! — Он захлопнул дверь перед нашим носом.

— В пвохом настгоении, — сказала Софка. — Ну ничего.

Сережка совсем приуныл, и я тоже здорово приуныл. А Софка снова нажала кнопку. Он открыл дверь, и раньше, чем он успел возмутиться, она прямо выпалила в него:

— Госудагству нужна бумага, а вы не хотите помочь!

— Ну ладно, входите. — Он посмотрел на часы. — Проходите в комнату. Я добреюсь.

Мы вошли в комнату. У него была самая обыкновенная комната: стояли кровать, стол и один стул. А вещи висели на двери, они были прикрыты простыней. На стене около окна висело зеркало, а под зеркалом портреты двух женщин. Я подошел поближе, чтобы их рассмотреть.

— Агтистки кино, — сказала Софка. — Из жугнава выгезаны.

Наконец он вернулся. Он был чисто выбрит и аккуратно причесан. Подошел к зеркалу, чтобы полюбоваться собой. Видно, он себе понравился, потому что замурлыкал под нос песню: «А у нас во дворе есть девчонка одна…» Я эту песню отлично знаю, у нас ее в совхозе все поют.

Он посмотрел впервые прямо мне в лицо и спросил:

— С пополнением?

— Приезжий, — вдруг сказал Сережка.

У меня все как запрыгало перед глазами: Софка, Сережка, он и эти две женщины, которых он вырезал из журнала и повесил на стене. Я отвернулся, нарочно отвернулся. Думал, успокоюсь, повернусь к нему лицом, а он… Когда я поставил вазу и оглянулся, он уже забыл