Война за океан - Николай Задорнов

Но, оказывается, пост, который Геннадий осенью поставил с таким трудом на Сахалине, больше не существует. Его уничтожили не англичане! А наша эскадра…

А он так радовался, заняв Аниву! С каким восторгом рассказывал ей про айнов!

Она знала, что муж часто бывал недоволен Муравьевым, но в то же время боготворит его, не раз поминал, что, не будь Муравьева, и он бы ни минуты не служил тут. Геннадий очень озабочен. Его план войны не принят, но ведь он ждал этого. Исследования и движения к югу запрещены. Посты не оставлены.

Муж сух и жесток. Это клубок нервов и мускулов. Только он мог, изнемогая то от жары, то от холода и ливней, пройти на байдарке более тысячи миль навстречу сплаву против течения. Как он иногда носится на байдарке, гребет с темпераментом, как настоящий алеут! Но он может быть на ней неподвижным, как изваяние, только его железные руки работают методически, подобно машине. Она плавала с ним не раз, и бывало страшно. Они ходили когда-то в тихую погоду смотреть звериные лежбища.

У Геннадия рабочие руки — в рубцах и мозолях. Как любит она эти руки, и как она соскучилась по ним! И эту вечно тревожную голову, и этот мальчишеский взгляд, и эту живость и веселость взора, пылкость суждений. Слушая его, все невольно поддаются и увлекаются. Или — ненавидят.

Как он был обрадован, ступив сначала на палубу шхуны «Восток», а потом почти в тот же день, на борт великолепной губернаторской баржи. Муравьев явился с целой флотилией в сопровождении отличного войска. Да, этому можно позавидовать! Да, мы отвыкли от всего этого!

Но почему каждый его новый замысел сначала встречает сопротивление? Разве люди не могут его понять так хотя бы, как понимает она? Сразу, и поверить. Почему Николай Николаевич не принял его новых планов? И как теперь будет действовать моя «огненная голова»?

Геннадий странно сдержан. Он утаивает горечь. Но разве женщину обманешь? В самом деле он был сдержан. Говоря о несогласиях с губернатором и его штабом, он невольно восхищался виденными кораблями. Ему всегда удавалось донести к Кате свежесть своих лучших впечатлений, и он до сих пор был под влиянием бравых солдат, блестящего штаба, свежих, здоровых людей и тех огромных средств, которые сюда доставлены.

Он не согласен с губернатором и высказал это резко, грубо. В те дни он был подавлен, разбит. Наконец, эта ужасная весть. Когда он возвращался сюда, на душе было тяжело. Но с приездом домой настроение его вдруг переменилось. При виде ее лица, нежного и страстного, ее ясных глаз он неожиданно обрел силы. Ее поддержка была не только в преданности, доброте, заботе, в знании дела, которому он служил, но и в ее силе, власти над ним. Ее близость всегда возбуждала в нем необычайную жажду жизни. Она прекрасна, ради нее стоит трудиться, даже если бы все пришлось начинать сызнова. Даже если бы он был совсем разбит и опрокинут! Он более не чувствовал себя уставшим и подавленным, и он взглянул на дело и на себя ее глазами.

Все шло вперед, этого нельзя отрицать. Он почувствовал себя непобежденным. Он увлекся, рассказывая. Да, были ярые противники и помехи, но он их сломит. Все смолкнет и отступит перед истиной! С ним прекрасная женщина, добрая и умная.

О смерти дочери, о том, как с немой мольбой день и ночь смотрели ее почти несмыкающиеся глаза, все было сказано в первые минуты встречи. Шли прощаться с ней. Свое глубокое горе старались не бередить, оно и так подразумевалось во всем.

— Прости, мой друг…

Невельской осторожно опустил ее руку и своей мальчишеской походкой быстро подошел к обрыву и снова навел трубу на судно.

— Да, это Шарпер! Как это хорошо! — вдруг пылко воскликнул он, видимо уже воодушевляясь какой-то мыслью. Он — огонь. Право, жажда жизни в нем неистребима. Он и сейчас, у могилы ребенка, что-то задумал. Как заострились его глаза!

К Шарперу все привыкли на косе. Часто бывая здесь, встречая добрый прием и ласку, свирепый китобой, кажется, и сам подобрел. Он помнит, кому и что надо привезти. Екатерина Ивановна всегда посылает подарки его жене. Как это необыкновенно, посылать в Новый Свет кукол, коврики и безделушки, сделанные гилячками. Геннадий уверяет, что американские индейцы — родня гилякам, по крайней мере орнаменты на одежде у них, оказывается, одинаковы.

Нынче Шарпер раньше обычного явился. Море свободно ото льдов. Еще недавно целые громады двигались вдоль косы, защищая селение от врагов. Теперь лишь кое-где пройдет по морю ледяная глыба, как плавающий остров. Да еще есть льдины, на берегу; в сильный ветер прибой, добегая до них, размывает и разламывает их.

…Вот и маленькая могилка Кати, на самом высоком месте косы, на песке, рядом с могилами матросов, умерших в экспедиции. Белые восьмиконечные кресты окружают детскую могилу, словно старые моряки несут здесь постоянную вахту.

Невельской снял фуражку, он сгорбился, и как-то сразу стало видно, что этому живому и быстрому человеку уже сорок лет и у него горе. Он медленно опустился на колени, тихо и часто покачивая головой.

Невельской поцеловал землю и стал молиться. Она стала рядом. Шумел ветер. Внизу волна с силой ударила в льдину, и брызги долетели на гребень и обдали кресты. Невельской вытер слезы и брызги и поднялся, держа в руках фуражку.

Он был светел, казалось, отдохнул и притих, словно встретился с ребенком, как с живым. Он даже улыбнулся отрадно, словно и могила дала ему силы.

Екатерина Ивановна тихо тронула его за руку.

— Мне Ольгу кормить, — застенчиво сказала она.

Невельской закрыл лицо руками. Ему стало жаль и этой могилы, и жены, и себя, и матросов. Он подошел к могиле недавно умершего Конева, стал быстро и виновато креститься: «Прощай, брат Конев, я, верно, бывал зря строг с тобой. Я помню, как ты говорил, что хочешь выписать своих после службы и тут поселиться. А потом и ты отчаялся. Прости, брат».

— Конев шел на шлюпке с Казакевичем и первый увидел Амур! — сказал он, когда отошли от могил. — Потом в такой же тихий день, при таком же накате с моря ходили с Орловым и Позем как раз здесь, выбирая место для зимовья. Не знал он тогда, что его тут ждет…

А парус стал ближе и виден ясней. Шарпер идет тихо, видно убил кита и буксирует к берегу.

За стланцами виднелись на песке бревенчатые домики Петровского, вышка, баркас и вельбот, старый остов «Охотска» и льдина толщиной футов в двадцать, выброшенная на берег со стороны залива Счастья. Тут все по-прежнему. Тишина, гиляки садятся в лодку около амбара. Собаки линяют. Всюду разбросаны нарты. Когда шли мимо стойбища, вышла Лаола.

— Катя, Катя! — приговаривала она ласково и стала гладить Невельскую по плечу. Потом она вынула трубку изо рта и сунула ее в зубы Кате; та затянулась, морща лоб и глядя искоса, как настоящая гилячка.

Невельской спросил Лаолу, где ее муж.

— Пошел рыбу таскать на другую сторону.

— Они здесь не сушат нынче, — сказала Катя, отдавая трубку.

— Если рыжий придет, мы пойдем в лес. Поэтому рыбу сушим в старом стойбище!