Записки еврея - Григорий Исаакович Богров

раздѣться до нага, какъ въ банѣ. Никогда я не забуду, какъ рыдалъ нашъ бородачъ, когда его нагого подталкивали солдаты и увели куда-то, и какъ онъ прыгалъ, опять рыдая отъ радости, когда возвратился съ забритымъ затылкомъ. Бойкій Волфъ, раздѣваясь, былъ блѣденъ какъ смерть и дрожалъ такъ, что зубы щелкали у него одинъ о другой. Лейба былъ нѣсколько спокойнѣе. Когда дошла очередь до меня, я какъ будто совсѣмъ отупѣлъ. Меня тихонько подталкивалъ еврей, а солдатъ тянулъ за руку. Меня ввели въ какую-то большущую комнату. Какъ сквозь туманъ, я видѣлъ кучу чужихъ людей, усатыхъ, въ очкахъ, съ большими блестящими накладками на плечахъ. Меня осматривали, поворачивали, ощупывали и что-то спрашивали. Я ничего не донималъ и не былъ въ состояніи подать голоса: что-то больно сжимало мнѣ горло и я все глоталъ да глоталъ такъ, что сѣдой господинъ въ очкахъ, меня осматривавшій, обратилъ на это вниманіе. Онъ крѣпко сдавилъ мнѣ двумя пальцами носъ и я невольно раскрылъ ротъ. Тогда онъ долго смотрѣлъ мнѣ въ ротъ, ощупывалъ горло, и всунулъ палецъ въ глотку такъ далеко, что я чуть не подавился. Я очнулся только тогда, когда тупая, холодная бритва солдата больно заскребла но головѣ, нѣсколько повыше лба. Я заплакалъ отъ боли. Но солдатъ, стиснувъ мнѣ голову, продолжалъ скрести, не обращая на меня ни какого вниманія.

Въ той комнатѣ, гдѣ осталось мое платье, и куда повели меня забритаго уже, я увидѣлъ Волфа и Лейбу совсѣмъ одѣтыхъ. Они сидѣли рядышкомъ, взявшись за руки, и тихо, беззвучно плакали. При видѣ ихъ слезъ, я такъ громко зарыдалъ, что ловцы засуетились, поспѣшили меня одѣть и вывесть на улицу. Войди съ лѣстницы, и приближаясь къ дверямъ, ведущимъ на улицу, я услышалъ женскій, раздирающій душу вопль и въ тоже время увидѣлъ, какъ женщина боролась съ солдатомъ, не позволявшимъ ей переступить порогъ. Приблизившись къ двери, я увидѣлъ, что съ солдатомъ борется моя бѣдная мать. Я вырвался изъ рукъ тащившаго меня еврея и бросился къ моей матери на шею…. Дальше ничего не помню. Когда я пришелъ въ себя, я находился въ незнакомомъ мнѣ мѣстѣ. Я осмотрѣлся кругомъ. На полу рядышкомъ спали Волфъ и Лейба. Я лежалъ на какой-то жесткой койкѣ. У стола сидѣли два старыхъ солдата, съ огромными усами, съ сердитыми лицами, и чинили сапоги. Я болѣзненно застоналъ.

— Что, малецъ, стонешь? Болитъ, што-ли? спросилъ меня одинъ мнѣ нихъ, бросивъ сапогъ и приблизившись ко мнѣ.— Я ничего не отвѣтилъ.

Эти солдаты были приставлены къ намъ дядьками. То били добрые, ласковые люди, въ буквальномъ смыслѣ слова няньчившіеся съ нами, какъ съ родными дѣтьми. Шло время, я сдѣлался спокойнѣе. Насъ выводили два раза въ день на перекличжу, затѣмъ мы цѣлый день были почти свободны и бѣгали, играли по двору, подъ постояннымъ надворомъ нашихъ дядекъ. Изъ родныхъ и знакомыхъ я въ продолженіе почти двухъ недѣль никого не видѣлъ. Это огорчало не только меня, но и моего дядьку.

— У тѣхъ ребятишекъ никого изъ родни не имѣется, часто удивлялся Петровъ, указывая на Волфа и Лейбу: — а у тебя вѣдь папка и мамка на лицо состоятъ. Видно не больно тебя жалуютъ, потому самому и носа не кажутъ, да и дядькѣ гостинца жалѣютъ, скареды.

Я отъ подобныхъ словъ Петрова зачастую начиналъ плакать.

Мы были одѣты въ наше домашнее еврейское платье, которое совсѣмъ не шло къ нашимъ лицамъ, лишеннымъ пейсиковъ и съ бритой наполовину головой. Надъ нашими кафтанами насмѣхались солдатики въ казармахъ, часто показывая свиное ухо, собравъ края своихъ шинелей въ одну руку. Это бѣсило Волфа который все приставалъ къ дядькамъ съ вопросами, когда одѣнутъ насъ по-солдатски, и когда дадутъ ружье.

— Ишь, какой прыткій! замѣчалъ его дядька Семеновъ. — Ружье ему! А барабана не хошь?

Наконецъ, горячее желаніе Волфа сбылось. Насъ повели куда-то, гдѣ лежали цѣлыя кучи сѣрыхъ шинелей, солдатскихъ фуражекъ и сапоговъ. Насъ всѣхъ въ одинъ день переодѣли. Платье было слишкомъ широко и длинно на насъ. Мы путались въ штанахъ и шинеляхъ; сѣрыя фуражки надвигались на глаза, опускались до самаго подбородка, а мы не могли высвободить рукъ изъ длинныхъ рукавовъ шинелей, чтобы сдвинуть шапки. Тяжелая шинель тянула меня въ землѣ, солдатскіе сапоги, вдвое больше моей ноги, висѣли на ногахъ. Когда мы, переодѣтые, поплелись въ кавармы по многолюдной улицѣ, то прохожіе съ улыбкою останавливались и долго смотрѣли намъ вслѣдъ, показывая пальцами. Въ казармѣ солдатики встрѣтили насъ такимъ громкимъ хохотомъ и прибаутками, что мы, всѣ три еврейскіе воина, не могли удержаться отъ слезъ.

— Смотри, робята! кричалъ одинъ солдатикъ другимъ, тыкая на насъ пальцемъ. — Кошка въ мѣшкѣ!

— Тю, тю! оглашали воздухъ другіе: — обезьяны нѣмецкія!

Насъ окружили со всѣхъ сторонъ. Одни надвигали намъ фуражки на самый носъ и смѣялись надъ нашими тщетными усиліями высвободить пальцы изъ длинныхъ рукавовъ шинели, другіе немилосердно дергали, а третьи подставляли намъ на ходу ногу и помирали со смѣха, когда мы падали какъ снопы, не будучи въ состояніи сразу подняться на ноги. Насъ замучнли-бы, если бы Петровъ и Семеновъ не вступились за насъ, и не роздалибы цѣлый десятокъ зуботычинъ.

Въ казармѣ Волфъ обратился къ Петрову.

— Дядя! подрѣжь намъ немного шинели и штаны; вѣдь такъ ходить нельзя.

— Что ты, дурачекъ! Какъ же такъ, казенное рѣзать? А вотъ я васъ научу, какъ носить надо.

Петровъ поднялъ на полъ-аршина полы нашихъ шинелей и подпоясалъ тонкой шворкой. Штаны онъ засучилъ холстинною подкладкою вверхъ, въ сапоги напихалъ цѣлый ворохъ соломы для того, чтобы нога тѣснѣе сидѣла. Намъ сдѣлалось удобно. Оставались только однѣ фуражки, съ которыми приходилось каждую минуту возиться; но Петровъ засучилъ длинные рукава нашихъ шинелей, и руки наши были настолько свободны, чтобы управляться съ глубокими фуражками.

Прошло недѣли три послѣ того, какъ меня сдали въ рекруты, а я все еще никого не видѣлъ изъ моихъ родителей. И вотъ, однажды, предъ вечеромъ, когда я съ Волфомъ и Дейбою бѣгалъ по двору, Петровъ позвалъ меня въ казарму.

— Подъ сюда. Тятя спрашиваетъ.

Я бросился въ казарму и повисъ на шеѣ отца. Онъ ничего не говорилъ. Онъ все цѣловалъ меня, а крупныя слезы все падали и падали ко мнѣ за воротъ рубашки, такія теплыя, горячія слезы…

— Чево твоя хозяйка не заглянетъ къ намъ приласкать ребенка; вѣдь родная мать, кажись? сурово спросилъ Петровъ отца. — Аль на домъ его повести? И это можно, начальство не возбраняетъ.

Отецъ промолчалъ. Онъ былъ блѣдный, грустный, исхудалый, а красными, припухшими глазами. Борода и пейсы его посѣдѣли!

Черезъ нѣсколько