Повседневная жизнь царских дипломатов в XIX веке - Борис Григорьев

В обязанности управляющего Бюро входили редактирование ежедневного выпуска «Обзора печати» и работа с корреспондентами русских и иностранных газет и журналов. На каждый иностранный печатный орган в Бюро печати заводили учётную карточку в которую заносили сведения о политической направленности органа, его сотрудниках и характеристики на них. Сведения регулярно доставлялись из посольств и миссий.

С иностранными газетчиками Соловьёв встречался на ежемесячных обедах во Французской гостинице. С журналистами — даже русскими — нужно было держать ухо востро. Прокол получился в первые же дни с журналистом «Нового времени» А. А. Пиленко. В своё время Пиленко занял благожелательную по отношению к Соловьёву позицию в цетинском конфликте, так что он принял его у себя в кабинете как хорошего знакомого. Юрий Яковлевич был уверен, что Пиленко зашёл к нему отнюдь не для того, чтобы брать интервью, а просто встретиться и поговорить. Соловьев в беседе с ним высказал некоторые соображения, касавшиеся большой политики и расходившиеся с германофобской позицией А. П. Извольского, а также А. А. Гирса, хоть и вернувшегося в своё агентство, но продолжавшего активно вмешиваться в работу Бюро печати.

Результаты приёма Пиленко не замедлили сказаться. Через два дня к Соловьёву в неурочное время явился курьер от Извольского и передал ему указание срочно явиться к министру «на ковёр». Извольский встретил Соловьёва с гранками «Нового времени» в руках, содержавшими интервью Пиленко с управляющим Бюро печати МИД. Интервью успел перехватить Гирс и немедленно сообщил об этом Извольскому. Как пишет Соловьёв, между ним и министром разыгралась тяжёлая сцена. Александр Петрович обвинил Юрия Яковлевича в том, что тот «пошёл вразрез с политикой министра» и что управляющий Бюро «эту политику компрометирует». Положение спас вошедший в кабинет министра курьер, объявивший, что пришёл английский посол. Соловьёв воспользовался этим, откланялся и выбежал от Извольского как ошпаренный. Первая мысль была бросить всё к чёрту и попроситься на загранработу

В тот же вечер Соловьёв заехал к владельцу «Нового времени» старику Суворину, чтобы предупредить его против пагубного курса, занятого его газетой в отношении Германии. Постоянная травля Германии и науськивание общественного мнения против немцев тоже способствовали, по мнению Соловьёва, развязыванию войны. Затем он пожаловался на предательский приём Пиленко. Суворин отделался отговорками, что в дела иностранного отдела газеты не вмешивается, а что касается международной политики, то старик твёрдо держался своих взглядов о «жёлтой опасности» на Востоке, а о тевтонской — на Западе. Стало ясно, что сговориться с «Новым временем» не удастся.

Подумав, Юрий Яковлевич решил пока добровольно с поста управляющего не уходить. Впредь пришлось соблюдать осторожность и предусмотрительность и в отношении журналистов, и своих коллег. Известную поддержку он нашёл в лице товарища министра Н. В. Чарыкова, человека разумного и вполне порядочного. К этому времени — после неудачных переговоров в Бухлау — и положение министра стало неустойчивым, ему грозила отставка, так что своей личной политики он уже больше не проводил. Австро-Венгрия в одностороннем порядке присоединила к себе Боснию и Герцеговину а Россия осталась на Босфоре у разбитого корыта.

К выпуску обзора прессы Соловьёв привлекал дипломатов, находившихся в Петербурге в отпуске и всеми способами старавшимися продлить его. Пока решали вопрос о продлении отпуска, их прикомандировывали к Бюро печати, так что недостатка в сотрудниках у Соловьёва не было: вместо полагавшихся четырёх-пяти сотрудников он довёл штаты бюро до двенадцати человек. Можно было поручать обработку иностранной прессы дипломату, имевшему опыт работы в данной стране. Обзор печати сдавался А. П. Извольскому в 16.00. Министр, следует признать, знакомился с ним довольно основательно. Пришедший ему на смену Д. С. Сазонов уделял прессе значительно меньше внимания, и на доклады к нему Ю. Я. Соловьёв ходил довольно редко. Часто известия о событиях доходили через прессу раньше, чем о них докладывали начальники политических отделов. Последние были недовольны этим и высказывали Соловьёву своё неодобрение. Русская пресса изобиловала критическими статьями как в адрес Министерства иностранных дел, так и правительства, так что тут работы хватало. Извольский перед каждым докладом царю требовал свежих материалов, и иногда их случалось вставлять в обзоры впопыхах, перед самым отъездом министра в Царское Село.

В целом же опыт общения МВД с русской общественностью через прессу можно назвать вполне продуктивным и полезным для обеих сторон.

Досуг дипломатов александро-николаевской эпохи (первой половины XIX века) определялся преимущественно их социальным статусом. Дипломатия была тогда ещё недоступна разночинным элементам и являлась уделом не просто дворянства, а исключительно богатой и знатной его прослойки, то есть так называемого высшего общества России.

В пушкинские времена такие дипломаты, как Пётр Иванович Полетика (1778–1849) и Дмитрий Петрович Северин (1792–1865), предпочитали проводить свой досуг в литературном обществе «Арзамас» — это было и модно, и престижно. Первый получил у арзамасцев кличку «Очарованный Чёлн», а второй — «Резвый Кот». О «Резвом Коте» язвительный Вигель оставил нам нелестную характеристику:

«…Это было удивительное слияние дерзости с подлостью; но надобно признаться — никогда ещё не видал я холопство, облечённое в столь щеголеватые и благородные формы».

И ещё: «…Этот ныне старый тощий кот был тогда ласков, по крайней мере, с приятелями и про них держал в запасе когти, но не выпускал их, и в самих манерах имел ещё игривость котёнка».

Северин был товарищем П. А. Вяземского (1792–1878) по иезуитскому пансиону, к нему почему-то благоволил В. А. Жуковский (1783–1852), напечатавший, по словам Вигеля, чью-то басенку под его именем, а потому двери «Арзамаса» были для него открыты.

За границей русские дворяне вели себя более свободно, если не разнузданно, нежели у себя на родине. (Впрочем, эта черта русского человека проявляется и в наши дни.) Многие, чтобы удивить Европу широтой русской натуры, пускались в разгул и пьянство, другие увлекались картами и рулеткой, «просаживая» за карточными столами целые состояния, а третьи напропалую пускались в амурные истории. Разрушались семьи, ломались судьбы, страдало дело, но тогдашнее начальство смотрело на всё это «скрозь» пальцы. Понятие о дисциплине, уважение этических и профессиональных условностей, корпоративный дух ещё только приобретались.

Сын нашего историка Н. М. Карамзина, попавший в конце 1830-х годов в легкомысленный Париж, в ответ на упрёки своей целомудренной сестры Софьи Николаевны, пишет ей о том, что его общение там для него было возможно либо в кругу «умственно опустившейся посольской молодёжи, с утра играющей в клубах, возящейся с дрянными любовницами и закосневшей в Париже, как в глуши саратовской», либо в обществе «остроумной и одарённой женщины», каковой он считал супругу русского дипломата Н. М. Смирнова, потомка петровского солдата Бухвостова, Александру Осиповну Смирнову-Россет.