Голубиная книга анархиста - Олег Ермаков

И я пошел. Но все дома казались пустыми. Я заходил в два или три двора, так сказать, стучал, звонил. Но мне никто не отвечал. Как видно, владельцы все жили и работали в Париже, а сюда приезжали проводить свои уикэнды.

Тогда я направился к тому дому с сенбернаром.

Сенбернар был там же. Сидел в той же позе и созерцал беготню девочки. Увидев меня, он не переменил своей позы. Мы смотрели друг на друга.

— Девочка! — позвал я. — Мадемуазэль!

Она обернулась и, понаблюдав за мной, спросила:

— Уи?

Я раскрыл разговорник, стараясь не уронить букет. Но она оказалась сообразительной, убежала в дом вместе с мячиком и вскоре вернулась в сопровождении старика с бодрой лысиной, в свободных штанах с подтяжками.

Мы поздоровались. И я принялся обяснять про художницу Витторию из дома Гали Люк. Пантх. Художница. Виттория. Мадемуазель Виттория. Из дома Люков. Люков. Ну Люк. Русская Галя.

— О, Гала! — понял он и закивал.

Я перекрестил руки и сообщил, что там закрыто. Девочка с раскрасневшимися щеками и блестящими карими глазами выглядывала из-за дедушки с большим любопытством, прижимая разноцветный мячик к груди. Может, она впервые в жизни видела иностранца, русского, существо, прибывшее вообще из другого мира, совершенно другого, огромного, как космос, дремучего и невероятного. Я как будто увидел все ее глазами. И внезапно почувствал усталость и тоску. На меня нашло электрическое отрезвление. Как будто дернуло током. Словно бы спал и очнулся. Услышал свой голос со стороны.

На мгновение на меня напало онемение. Я не мог больше говорить, забыл слова. Меня как будто лишили права речи. Язык мой сломался, как некий ключ, и больше не отмыкал кладезь речи.

Французский старик с некоторой тревогой вглядывался в мое лицо. А личико девочки приняло лукавый вид…

И вдруг она рассмеялась и бросила мячик мне. Поймать его я не мог, ведь в одной руке держал букет, в другой разговорник. Но я нашелся, резко нагнулся и отбил мячик головой, потеряв, правда, при этом кепи. Девочка восторженно захохотала и бросилась за отлетевшим в сторону сенбернара мячом.

— Ух! — удивленно воскликнул ее дедушка. — Анастазья!

И я снова обрел дар речи. И заговорил на языке той планеты, откуда я сюда прибыл. Самое интересное, старик, внимательно выслушав, кажется, меня понял. Он сделал жест рукой и, обернувшись к девочке, о чем-то ее попросил. Она тут же убежала и вернулась вприпрыжку с его шляпой и джемпером. Старик нахлобучил шляпу, надел джемпер и вышел ко мне. Девочка тоже. И мы куда-то отправились. Девочка посматривала на меня, ударяла мячиком о землю, что-то приговаривая. Мы пришли на самый край деревни. Здесь находился тоже каменный дом, но из красного кирпича, со ставнями, плоскими трубами. Выглядел он каким-то заржавевшим. И кирпичи были неодинаковой формы, я таких никогда не видел: небольшие вроде наших, но тут же и в два-три раза крупнее. Над входом вился какой-то плющ не плющ, может, виноград, не знаю. И слева стояло корявое сухое дерево. Неизвестно, почему его не срубали. Оно казалось каменным, яростно топорщило во все стороны сучья. Может, его уже не брали ни топор, ни пила.

Мой старик покричал негромко, и вскоре из дома вышел садовник… как его… Я забыл имя. Луп, что ли. Был он в красной свободной рубахе, потертых, туго подпоясанных рыжим ремнем с серебряной пряжкой джинсах, простоволосый, с рыжеватой щетиной. Выцветшие глаза прицельно били в меня.

Мой провожатый заговорил. Садовник кивал, отвечал что-то. Наконец он протянул огромную ладонь и похлопал меня по плечу, приглашая в дом. А мой провожатый и его внучка Анастазья, наверное Анастасия, Настя, пошли назад.

— Но… один момент, — сказал я. — мсье Луп…

— Лоуп, — поправил он меня.

И я снова начал спрашивать про мою Витторию. Мсье Лоуп кивал. Выслушав мои объяснения, он пустился в свои. И наконец я понял, что Виттория здесь, но сейчас ее нет. Но она будет. Надо обождать. Куда-то пошла. Рисовать. Уф. Я чувствовал благодарность к садовнику. Да, но надо было что-то делать с таксистом. Я обратился к мсье Лоупу, сверяясь с разговорником. Он тут же окликнул издалека моего провожатого и переговорил с ним. Голос у него грубый, зычный. Вообще в этом старике чувствовалась сила. Все было решено. Тот провожатый отпустит таксиста, а я пока посижу у мсье Лоупа.

Мы вошли в его дом и сразу оказались в просторной комнате с простыми белеными стенами, правда, уже подзакоптившимися и требующими новой побелки или покраски. Из стен выступали черные балки. Балки тянулись и через потолок. Посредине лежал старый желтый, как шкура льва, и, похоже, такой же пыльный, ковер. Круглый стол был завален потрепанными журналами и газетами. Чернел камин. Перед ним стояло кресло. На одной стене висела старинная карта с парусником в проливах и двумя китами, пускающими фонтаны. Я сразу не понял, что это за карта, но позже уяснил — карта Алжира…

Мсье Лоуп жестом предложил мне садиться, забрал мой букет и куда-то его унес. Вернулся, неся букет в большой стеклянной банке. Поставил банку на стол, потеснив журналы, так что некоторые упали на пол. Я поднял. Мсье Лоуп затем принес мне и себе вино в бокалах, и мы уселись возле стола. Правда, я не знал, стоит ли пить, ведь запах вина ничем не перебьешь… Неуместное беспокойство здесь. Париж — каменный цветок, тянущий стеблем вино из подземных жил, как сказал Олег Трупов, тоже бывавший там.

И я пригубил его вина.

Некоторое время мы молчали. Просто сидели, потягивали вино и ничего не говорили. Вскоре к нам пришли две кошки, как два черно-белых снимка: белая и черная. Правда, у белой на спине были крапинки. Они внимательно глядели на меня. Хозяин им что-то говорил с улыбкой. Понемногу разговорились и мы. Ну какой это был разговор? Беседа на дикарской тарабарщине из французских, русских, английских слов и жестов… Но мы как-то понимали друг друга. Закурили. Я — трубочку, мсье Лоуп — сигарету без фильтра. Я не мог понять, один ли живет садовник или нет, есть тут кто-то еще, кроме кошек.

…Вино закончилось, и мсье Лоуп принес еще. Посмотрел на часы. Я это понял как знак уматывать, но он остановил меня, отрицательно качая головой, мол, еще рано.

Не успели мы выкурить свой табак, как послышались шаги и в дом вошла невысокая пожилая женщина в куртке, шапочке и с корзиной, полной грибов. Мсье Лоуп представил нас друг другу. Женщину звали Ивет. Она улыбалась и похвалялась своей добычей передо мной. Ее муж кривился при виде крепких превосходных боровиков, отпускал какие-то шутки, ворчал — как видно, он не любил грибы. Переодевшись, женщина тут же пошла в кухню и стала греметь посудой, лить воду. Вскоре оттуда донесся ароматный запах какой-то жаренки. И мсье Лоуп начал очищать стол от журналов, каких-то мешочков с кореньями.

Я снова забеспокоился, не пора ли пойти посмотреть флигель Люков, но Лоуп убедительно остановил меня жестом огромной ладони. И этой же огромной ладонью поманил за собой. Мы поднялись на второй этаж и попали в комнату, похожую на музей. На стенах здесь красовались головы с оленьими рогами, шкуры, висели несколько старых ружей, охотничьи ножи. Неужели здесь водятся звери? — глупо спрашивал я. И на них можно охотиться? Так и не понял из его ответов, где он добыл все это. И почему торчит здесь, если ему явно надо подаваться в какие-то более глухие места?.. Еще мне показалось странным, что все это музейное богатство находится не в гостиной. Почему? Ведь хорошо сидеть у камина, поглядывая на трофеи, попирая ногами шкуру зверя. Или все дело в его Ивет? Возможно, ей не по душе этот звериный стиль?