Дожди над Россией - Анатолий Никифорович Санжаровский

Как-то с горячих глаз Виктор посулился уйти.

Баба Клава дала ему полную отходную:

— Крыс-сота-а! Крыс-соти-и-ища!

И тут же этой красоте погрозила кривым пальцем:

— Тольке спробуй, колоброд! Видали! Чёрная линия на него нашла!.. Тольке спробуй, мутотной! Сразу посветлеет!!! Я баба войнущая!

Виктор решил не дразнить судьбу.

Пускай льётся, как льётся. Там толкач муку покажет. Авось перемелется…

И пятый год этот грех мелется.

Завидев меня в окне, Света-конфета заприседала на ходу, вывинчивая свой кулачок из мягкой доброй отцовой руки.

Запросилась ноюще:

— Хочу к дяде… Хочу к дяде Антонику…

Не успел я, сидя на койке, дорезать батон, как она уже тыкала мне в локоть розовым пальчиком:

— Хочу на коленочки. На коленочки хочу-у…

Я отставил ногу.

Девочка осторожно села, привалилась ко мне. Пасмурно огляделась.

Да, тесноте нашей шибко не возрадуешься. Одна старая широченная кровать на двоих с братцем. Шаткий, голый, даже без скатёрки, стол. Больше сюда ничего не воткнёшь. Пожалуй, для разъединственного табурета местечко б и выкроилось. Но нет нам табурета. Оттого кровать служит нам и для сна, и для сиденья.

В ожидании трапезы Митрофан прилёг на подушку, не подымая ног с пола.

Я сижу на крайке, достругиваю батон.

Светлячок ворухнулась у меня под рукой.

— Дядь, а зимой у меня была свинка. А почему я хрю-хрю не говорела?

— Наверно, не догадалась…

— Аха! — ликующе взвизгнула она.

Привстав, тихо толкнулась твёрдо сжатыми жаркими губёнками мне в щёку.

Я молчу.

Через секунду, насмелев, толкнулась уже чувствительней.

— Ты что делаешь, Светлячок? — спрашиваю шёпотом.

— Селую! — так же шёпотом отвечает. — Я люблю тебя, дядя…

Слышавший нас Митрофан — прикидывался только, что спал, — с нарочитым восторгом хохотнул:

— Братцы кролики! Как же далече всё у вас заехало! Любоff, поцелуйчики… Что ж ты теперь, Светунчик, думаешь делать?

Сам и ответил:

— Думай не думай, а раз любовью запахло, надо собираться замуж.

— Я взамуж не пойду! — строго отрезала девочка, прячась у меня под локтем. — Не хочу, как мамка… Бабушка её всегда-повсегда ругает!

— Не хочешь быть мамкой, будь папкой, — не отставал Митрофан.

— Не хочу и папкой. Ещё ограбют.

Мы с Митрофаном переглянулись и разом спросили, поражённые:

— Кто-о?

— А бабушка! — захлёбисто зашептала девочка, косясь на дверь, боясь, как бы не услышала её именно бабушка. — Вчера папка принёс получку. Бабушка отобрала у него всё, даже мне на морожено не отставила. Бросила денежки в стол под ключ, а папке сказала: мало принёс, всё равно, что ничего не принёс. Не получал шелестелки, а говоришь — получал. Иди, иди, — и показала, как бабушка в толчки выпроваживала отца из комнаты.

— Значит, — враспал бухнул Митрофан, — замуж тебя на аркане не утащишь? А кем же ты будешь, как вырастешь?

— Неве-е-естой! — с вызовом пропела Света. — И сразу пойду на пенсию!

— О! — бросил в неё палец Митрофан и в знак высшего одобрения со всей силы, со всей моченьки саданул разом обеими ногами в пол — со стены свалилась побелочная пластинка. Ударившись о затёртый, чёрный шар на спинке кровати, пластинка мелко и светло брызнула во все стороны. — О! Устами младенца истина разболталась! Закормленная нонешняя молодёжь вона как к житухе притирается! Не в деревнюху сбирается она коровам титьки дёргать. Не на завод… А прямушко в невесты, якорь тебя! А из невест — на пенсию. У девок, говорят, «всего лишь одна в жизни пересадка. С родителевой шейки на мужнину…». А у неё другая пересадушка…

Вошла старуха.

Митрофан смолк, будто его слова обрезало.

— Что за гром? — бегучим взором окидывая комнату, насторожилась старуха.

— Да Светушка всё чудит, — досмеиваясь одними глазами, пресно проговорил Митрофан.

— А-а… Эта нескладёха может, может… — И, взяв девочку за руку, вывела за дверь, легонько подтолкнула: — Почудила и хватит, давай спатуньки. С Боженькой топай в своё Сонино. Пора.

— Нет, не пора…

— Бегом отсюдушки! — шумнула бабка. — Не то по шлёпе добудешь!

На судорожном вздохе Света без охоты уходит.

Ни к кому не обращаясь, я спросил, не включить ли нам свет.

— Зачем? — возразила баба Клава, приваливаясь локтем на край стола. Сесть ей негде и не на что. Похлопывая и потирая руки, вкрадчиво, плутовато проворковала: — По случаю случайному разве грех потоковать впотемни? Так дажно под интерес… Невжель кто полный стаканину мимо рта увезёт в Грецию? Есть такие?

— Могут быть, — надвое ответил Митрофан, подсаживая меня локтем в локоть и разливая вино по трём высоким гранёным стаканам. — Ну, — подал мне крайний, — бери, Агнюша.[257] Утоптал до краёв… Смажь утомлённый организм! Посмотрим, смелюга ли ты. Выйдешь ли один на один с аршином[258].

— А сам? — подначливо кольнула его старуха. — А ты сам-то смелун?

— Я-то смелый стакановец… Можно сказать, герой, — лениво, врастяжку потянул Митрофан. — Тыщи разов выходил и валял!

— Горькая это смелость, — вяло осадила его старуха.

— Может быть, — уступил голосом Митрофан. — Но вспомнить приятно… Вот посмотрите… Пока свет ещё не весь ушёл, может, что и разберёте…

Митрофан потянулся к чемодану — сторчаком высовывался из-под койки, — выдернул из его угла пакет, веером выплеснул на серёдку стола карточки.

— Смотрите!

Старуха наклонилась к самим карточкам. Поморщилась:

— Пьянка во всех позах… Бухарик… Можно подумать, ты жил от буха до буха… Цельный бухенвальд!.. А я так скажу. Пьянка — она и есть пьянка…

— Не пьянка, а культурный отдых от трезвых дел, испытание градуса на крепость… А по большому счёту — память! Хорошая, прочная память о техникуме, о службе. Меня из техникума вымахнули в армию, на флот, в саму в Евпаторию… Так что крабошлёп[259] перед вами… Потом снова в техникум вернулся… Все мои корешки теперь со мной… Не будь винца, разве б согнал кого сниматься? По трезвянке? Да ни в жизнь! А то… — Митрофан грустно заперебирал карточки. — Это на дереве поддерживаем тонус… Зелёная конференция,[260] якорь тебя!.. Это я один на осле, но в шляпе… С баяном… Уже тёпленький… хор-роший… Мне тогда первый раз в жизни за стопарик домашней чачи один дал шляпу на один день поносить, так я этот момент для истории наглядно приберёг… Это мы в поле, вроде убираем картошку, а ясно подытоживаем бутылочку… Это мы на воде разбавляем пресные будни… Топим горе в вине… В лодке… сушим водочку… То-олько успел фотчик схватить нас на плёночку, мы и кувырк… Лодку перевернуло… Ну черти раскачали, мы всем гамузом и посыпались в воду. Хо-хо-ту-у!.. Эх, если б не горячее винишко, что б и вспомнить?.. Знал Петро Первый, что говорил.