Провинциальная история - Карина Демина

— У меня долг перед Ковеном.

— Я выплатил все твои долги, — произнес он, не сдерживая раздражения. А ведь снова… нет, не пьян, скорее уж пьян он был вчера, возможно, не совсем, чтобы до потери обличья человеческого, но изрядно. А теперь вот маялся.

Похмельное зелье вряд ли прихватил. А Аглаи, чтобы сняла головную боль, не было.

То есть теперь-то она была, и убрать эту боль, а с нею дурноту могла, но… почему не хочется? Почему, глядя на Мишаньку, она видит не любимого мужа — а ведь она искренне же любила — но человека совершенно постороннего и неприятного до крайности?

Как такое возможно-то?

— И денег им дал сверху. Они прав не имели тебя заставлять! — Мишанька топнул ногой, но получилось глупо. Сидя, кто топает?

— Они не заставляли. Мне предложили. И я согласилась, — врать больше не хотелось. Себе — тем паче. И Аглая, сделав глубокий вдох, сказала то, чего говорить не следовало: — Я останусь здесь.

— Что?

— Здесь, — она провела ладонью по мягкой шерсти существа, которое пришло, чтобы её утешить, да и осталось, будто чуяло, что Аглае оно необходимо.

И Аглая ему необходима.

Вот-вот срок подойдет, и оно беспокоится…

— Здесь? — глупо переспросил Мишанька.

Аглая кивнула.

— Стася не хочет уезжать, — сказала она. — А учить её надо. Меня потому и позвали… я так думаю.

…Эльжбета Витольдовна никогда-то ничего не делала просто так. И если позвала Аглаю сюда, то не для того ли, чтобы использовать? Но если и так, то пускай. Аглая не против.

— В доме… дом большой, здесь хорошо… — Аглая прикрыла глаза. — И в саду хорошо. В лесу тоже…

— Ты не можешь здесь остаться.

— Почему? — она прислушалась к кошке, а та поднялась тяжело так, потянулась и вздохнула по-человечески.

— Твое место рядом с мужем, — сказал Мишанька тоном, не терпящим возражений. И вновь кольнуло под сердцем. Раньше, до свадьбы еще, он никогда-то не позволял себе говорить вот так.

И после свадьбы.

В первые месяцы, но… но потом что-то взяло и изменилось. Не сразу, нет, а когда — Аглая и не заметила.

— Отец недоволен, — не способный усидеть, он вскочил и поморщился: резкое движение породило новую боль, и Мишанька потер лоб. — Отец сказал, что ты ведешь себя совершенно недопустимо! Позоришь наше имя. Наш род!

Аглае стало неудобно.

Никого-то позорить она не хотела. Но и возвращаться… почему-то сама мысль о возвращении в Китеж, в роскошный Мишанькин особняк, к жизни, не менее роскошной, чем этот особняк, была просто-таки отвратительна.

Будто, будто…

— И я понимаю тебя, ты молода. Ты совершила ошибку. И самое время её исправить! Я готов тебя простить…

— За что?

Мишанька нахмурился. Он терпеть не мог, когда его перебивали.

— За все.

— Я не делала ничего, за что меня следовало бы прощать, — Аглая обняла себя. Теперь она чувствовала беспокойство и…

…и еще силу, которая была повсюду. Сила поселилась в этом вот доме, а еще в саду и в лесу, где она, Аглая, вновь была свободна, как когда-то в детстве. А ей казалось, она уже позабыла, насколько свободной можно быть в детстве.

И бегать босиком.

И танцевать, не по правилам, а так, как хочется ей. И даже взлететь или хотя бы раскинуть руки и закрыть глаза, закружиться, представляя, что взлетаешь, что вот-вот и поднимешься выше облаков…

— Ты сбежала.

— Уехала.

— Сбежала, никого не предупредив!

— Я оставила записку, — с Аглаей случалось упрямиться. Раньше. Давно. Когда она еще только-только попала в школу и не понимала, что все, что делается, это для её же, Аглаи, блага.

— Записку! — Мишенька вскинул руки и опять поморщился. — Убери это…

— Нет.

— Аглая!

— Если бы ты был дома, я бы сказала тебе лично…

— Значит, это я виноват?

— Нет, никто не виноват.

— Да, меня не было… но я ведь не могу провести всю жизнь взаперти!

— А я? — горечь подкатила к горлу. — Я, стало быть, могу?

— Кто тебя запирает…

— Никто, наверное, — Аглая поднялась, чувствуя, что нужна совсем даже не здесь, что… её звали, тихонько, робко, будто стыдясь этой вот молчаливой просьбы о помощи. — Никто… и поэтому я остаюсь.

— Ты… — Мишанька схватил за руку. — Ты на меня не смотришь!

— А надо? — раздражение нарастало.

Почему он просто не отпустит Аглаю? Не оставит в покое… из-за любви? Неправда. Давно её, этой вот любви, нет, если она вообще была сама по себе, а не в Мишанькином воображении.

— Ты должна, — он вцепился в плечи. — Ты моя жена! Перед богами и людьми. И ты будешь делать, что я скажу!

Он тряхнул так, что зубы клацнули.

Странно, что Аглая совсем даже не испугалась. Пусть Мишанька никогда-то прежде не вел себя так, но… это он от растенянности. И потому что голова болит с похмелья. С похмелья он вовсе туго соображает и порой творит совсем уж глупые вещи, хотя… и не с похмелья тоже.

— Нет, — спокойно ответила Аглая.

А потом совсем решилась.

— Я подам на развод…

— Что?! — Мишанька взвыл, и пальцы его больно стиснули плечи. — Ты… ты… не посмеешь!

— Ты меня не любишь, — теперь Аглае было странно, как не понимала она прежде вещи столь очевидной. — И никогда-то не любил. А я… я тоже тебя не люблю.

И глаза-то бешеные.

Мишанька терпеть не может, когда ему перечат. Нет, он вовсе не жесток сам по себе, скорее уж избалован сверх меры. И всегда-то получал желаемое. Правда, получивши, быстро остывал, как к тому харезмскому жеребцу, за которого на торгах отдал двадцать тысяч золотых.

…выехал всего раз, а после счел, что нрав у жеребца больно зловредный, да и вовсе…

— Ты… ты… — он прямо побелел.

И стиснул руки так, что Аглая скривилась от боли.

— Ты не посмеешь… не посмеешь… — он повторял это и сжимал сильнее и сильнее.

— Мне больно!

— Не посмеешь… — он все же разжал пальцы. — Что ты себе возомнила? Кто ты вообще такая?!

Его губа задралась, а в белках глаз проступили красные нити-сосуды. Этак еще и удар схватит, от волнения. А ведь Аглая предупреждала, что здоровье у Мишаньки вовсе не так и хорошо.

Она отступила.

И руку потерла.

Развернулась. После… надо будет поговорить потом, уже когда он успокоится и сумеет мыслить здраво. В конце концов, он всегда может выбрать кого-то другого… конечно, немного совестно, ведь Мишанька и вправду потратился.