Последний рыцарь короля - Нина Линдт

Их вывели на двор, провели по коридорам под стражей и ввели в залу. Рыцари, увидев своего короля, опустились перед ним на колено. Людовик не без слез созерцал своих потрепанных приближенных. Постаревшие, измученные, осунувшиеся, они стояли перед ним, наклонив головы, так смиренно, как никогда не склонялись в дни его правления во Франции и во время похода на Египет. Его власть была для них тогда пустым звуком, каждый считал себя господином и повелителем, своенравным, обладающим правом самому распоряжаться собою и подчиненными. Теперь каждый из них жил только его волей, они следовали его примеру и подобно ему показывали сарацинам, что ни во что не ставят их угрозы. Король стал предводителем, символом надежды и свободы, эталоном храбрости и веры. Они познали его в плену и увидели по-новому, как никогда бы не смогли на воле.

Когда несколько состоятельных баронов пожелали самостоятельно выкупить себя из плена, Людовик запретил им это, опасаясь, что богачи освободятся, а бедные крестоносцы останутся в плену. Король заявил, что заплатит выкуп за всех – за бедных и за богатых, а собственную свободу он хотел получить после освобождения всех других. Подобно тому, как он оставался на поле сражения последним, он захотел освободиться последним и из плена мусульман.

Вильям Уилфрид поднял голову, чтобы посмотреть на короля – теперь все крестоносцы ждали от него решения и подчинялись беспрекословно его воле. Король и в самом деле изменился за эти дни плена. Каждое его слово, каждое решение казалось Вильяму удивительно правильным, и он спрашивал себя, почему король не испытывает ни малейшего страха перед мусульманами и что дает ему столько уверенности в себе.

Людовик понимал, что султану невыгодно убивать его или спорить с ним, но было и еще одно обстоятельство, которое придавало твердость королю: архиепископ де Бове и еще несколько крестоносцев действовали в интересах короля при дворе султана, и не раз в тех донесениях, что доставляли королю, он читал странные строки, не поддававшиеся объяснению, но внушавшие надежду на скорое освобождение.

«Султан не имеет к нам враждебности, – писал один из послов, – более того, он удивительно добр и учтив с нами. Он знает вас больше, чем вы себе представляете, и уважает вас». Людовику казалось, что посол хочет сказать нечто большее, но не может. Вместе с тем в этих же донесениях король улавливал смутную тревогу своих послов из-за растущего напряжения между султаном и мамлюками – прямое столкновение могло все испортить.

Султан в качестве выкупа потребовал миллион безантов золотом. Король не стал торговаться и пообещал эту сумму за выкуп всех своих людей, а Дамьетту – лично за себя, объяснив это тем, что короля нельзя выкупить за деньги. Султан восхитился подобной щедростью и уменьшил сумму выкупа, сделав скидку королю. В итоге король должен был заплатить 800 тысяч золотых и отдать Дамьетту. При этом перемирие заключалось на десять лет, и султан гарантировал, что мир распространяется на все Иерусалимское королевство. Такой быстрый сговор многие посчитали чудом, но король постоянно чувствовал заботу султана и его внимание в каждом поступке. Людовику это казалось странным, но он не мог выяснить причин такой дружественности, поскольку личных встреч между султаном и королем пока не было.

Несмотря на существенное продвижение переговоров, рыцари, содержавшиеся в тюрьмах, не чувствовали себя в безопасности. На площади продолжали убивать, люди не выдерживали постоянной угрозы смерти и меняли религию, Вильям видел искаженные лица отступников, когда их уводили под проклятия тех, кто еще минуту назад были им братьями. Вера была для людей единственным смыслом в жизни: те, кто терял ее – терял все, многие из тех, кто отрекся под влиянием минуты, впоследствии кончали с собой от бессилия начать заново при новых условиях.

Настало утро, когда очередь решать подошла и к товарищам Уилфрида. Очень рано, когда еще только начало светать, к ним в тюрьму вошла толпа молодых воинов с мечами на боках, и вместе с ними глубокий старец, весь совершенно седой, с длинными прядями серебристых волос, разбросанных по плечам и спине. По его знаку юноши выделили из крестоносцев пятнадцать человек и вывели их во двор. В это число попал и Вильям Уилфрид.

Вадик вышел во двор, с удивлением замечая, как слабеют его ноги с каждым шагом и как сердце порция за порцией выбрасывает в кровь адреналин, который прожигает тело, словно кипящая лава. Матье де Марли, идущий рядом, держал в руке свой нательный крест и молился, торопливо целуя его дрожащими губами. Вадик сжал в кармане кулон с жемчужиной, неровные края золотого покрытия вонзились в кожу.

Их выставили в ряд. Старец и воины встали напротив.

– Я спрашиваю вас, пленники, и советую подумать над ответом прежде, чем он сорвется с ваших губ. Здесь, в Мансуре, сотни ваших товарищей было казнено, и сотни, наверно, еще погибнут. Их проблема в том, что они отвечают неверно. Я спрашиваю вас, действительно ли вы верите в единого Бога, который был схвачен, ранен и убит за вас, а на третий день воскрес?

Вадик чуть повернул голову и увидел, как его товарищи гордо выпрямились:

– Да, – нашли в себе силы ответить за всех шестеро крестоносцев.

Старец вдруг показал рукой на молодого рыцаря в потрепанной накидке, который молча созерцал остальных. Двое сарацин схватили его и вытащили вперед из ряда. Вадик не на шутку перетрусил, когда его ставили на колени. Он упирался изо всех сил, словно понимая, что от этого может зависеть его жизнь. Он потерял способность соображать, панический страх наполнил мозг животными инстинктами выживания, которые вытеснили все прочие мысли.

«Отречься! – носилось в его мозгу, – отречься при первом предложении, спасти свою шкуру, к черту всех!»

– А ты, рыцарь, – подойдя к нему вплотную, спросил старец, и Вильям, подняв голову, увидел, как колышется его редкая длинная борода от едва заметного ветра, – ты веришь в этого Бога? Ты готов сохранить свою веру даже ценой жизни?

Рука Уилфрида, державшая кулон в кармане, судорожно сжалась, и золотое обрамление жемчужины проткнуло кожу на ладони. Он вздрогнул от внезапной боли и почувствовал, как кровь потекла по пальцам, заполняя кулак. Вильям не опускал глаз от кончика бороды старца, понимая, что это последнее, что он увидит в жизни.

Как мог он отречься перед товарищами, перед теми, с кем бок о бок сражался, дежурил на охране лагеря, хоронил павших в бою? Как мог произнести слова предательства, когда они стоят за его спиной? Как мог предать короля, который так вдохновил его накануне?

– Нет, я не могу, – прошептал он с трудом, словно победив в себе более сильного противника, чем тот, что стоял перед ним. – Я не могу отречься от того, чья боль была в сотни раз сильнее моей. Раз он нашел в себе силы, найду и я. Должен найти. Я никогда не предал бы его мыслью, но и словом теперь предать не могу.

И Вильям задержал дыхание, заставив себя прикрыть дрожащие веки.

– Очень хорошо, – раздалось вдруг над ним, и удивленный рыцарь открыл глаза. – Вы не должны отчаиваться, крестоносцы, вы претерпели страдания за Него, но еще не умерли за Него, как Он умер за вас, и если Он смог воскреснуть, можете быть уверены, Он освободит вас, когда пожелает.