Аполлинария Суслова - Людмила Ивановна Сараскина

женщинам он, почти без различия, относился возбужденно-нежно, с любовным любопытством к их интимной жизни. У него – его жена, и она единственная, но эти другие – тоже чьи-то жены? И Розанов умилялся, восхищался тем, что и они жены. Имеющие детей, беременные особенно радовали. Интересовали и девушки – будущие жены, любовницы, матери. Его влекли женщины и семейственные, и кокетливые, все наиболее полно живущие своей женской жизнью. В розановской интимности именно с женщиной был еще оттенок особой близости: мы, мол, оба, я и ты, знаем с тобой одну какую-то тайну. Розанов ведь чувствовал в себе сам много женского. «Бабьего», как он говорил. (Раз выдумал, чтобы ему позволили подписываться в журнале «Елизавета Сладкая». И огорчился, что мы не позволили.)

Человеческое в женщине не занимало его. Ту, с которой не выходит этого особого, женского, интимничания, он скоро переставал замечать. То есть начинал к ней относиться, как вообще к окружающим. Если с интересом порою – то уже без специфического оттенка в интимности.

Смешно, конечно, утверждать, что это нежно-любопытное отношение к «женщине» было у Розанова только «идейным». Он входил в него весь, с плотью и кровью, как и в другое, что его действительно интересовало. Я не знаю, и знать не хочу, случалось ли с ним то, что называют «грехом», фактической «изменой». Может быть, да, может быть, нет. Неинтересно, ибо это ни малейшего значения не имеет, раз дело идет о Розанове. И сам он слишком хорошо понимает – ощущает – свою органическую верность.

«Будь верен человеку, и Бог ничего не поставит тебе в неверность».

«Будь верен в дружбе и верен в любви: остальных заповедей можешь и не исполнять»[271].

В самом деле, можно ли вообразить о Розанове, что он вдруг серьезно влюбляется в «другую» женщину, переживает домашнюю трагедию, решается развестись с «Варей», чтобы жениться на этой другой? О ком угодно – можно, о Розанове – непредставимо! И если все-таки вообразить – делается смешно, как если бы собака замурлыкала.

Собака не замурлычит. Розанов – не изменит. Он верен своей жене, как ни один муж на земле. Верен – «ноуменально».

Да, но жена-то этого не знает. Инстинктом любви своей, глубокой и обыкновенной, она не принимает розановского отношения к «женщине», к другим женщинам. У нее ложная точка зрения, но со своей точки зрения она права, ревнуя и страдая.

Розановская душа, вся пропитанная «жалением», не могла переносить чужого страдания. Единственно, что он считал и звал «грехом», – это причинять страдание.

«Хотел бы я быть только хорошим? Было бы скучно. Но чего я ни за что не хотел бы – это быть злым, вредительным. Тут я предпочел бы умереть».

Что же ему делать, чтобы не видать страданий любимой жены? Измениться он не может, да и не желает, так как чувствует себя правым и невинным. Страданий этих не понимает (как вообще ревности не понимает – никакой), но видит их и не хочет их. Что же делать?

И он, при ней, изо всех сил начинает ломать себя. Боится слово лишнее сказать, делается неестественным, приниженно глупым. Увы, не помогает. Во-первых, он, бедненький, не мог угадать, какое его слово или жест окажутся вдруг подозрительными. А во-вторых, ревновала его жена к духу самому, к неуловимому. В жесте ли, в слове ли дело? Не понимая, не угадывая, что может ее огорчить, он даже самые невинные вещи, невинные посещения, понемногу начал скрывать от жены. На всякий случай – а вдруг она огорчится? Чтобы она не страдала (этого он не может!), надо, чтобы она не знала. Вот и все.

В «секреты» розановские были, конечно, посвящены все. Он всем их поверял – вместе со своей нежностью к жене, трогательно умоляя не только не «выдавать» его, а еще, при случае, поддержать, прикрыть, «чтобы она была спокойна».

Он действительно заботился только о ее спокойствии. О себе – как бы, по неловкости, не «согрешить», т. е. недостаточно умело соврать. Ведь – «…я был всегда ужасно неуклюжий. Во мне есть ужасное уродство поведения, до неумения “встать” и “сесть”. Просто не знаю, как. Никакого сознания горизонтов…».

Очень прямые люди нет-нет и возмутятся: «Василий Васильевич, да ведь это же обман, ложь!» Какое напрасное возмущение! Прописывайте вы человеческие законы ручью, ветру, закату. Не услышат и будут правы: у них свои.

«Даже и представить себе не могу такого “беззаконника”, как я сам. Идея “закона”, как “долга”, никогда даже на ум мне не приходила.

Только читал в словарях на букву Д. Но не знал, что это, и никогда не интересовался. “Долг выдумали жестокие люди, чтобы притеснить слабых. И только дурак ему повинуется”. Так, приблизительно…

Только всегда была у меня Жалость. И была благодарность. Но это как “аппетит” мой, мой вкус.

Удивительно, как я уделывался с ложью. Она меня никогда не мучила…

Так меня устроил Бог».

«Устроил», и с Богом не поспоришь. Главное – бесполезно.

Бесполезно упрекать Розанова во «лжи», в «безнравственности», в «легкомыслии». Это все наши понятия. Легкомыслие?

«Я невестюсь перед всем миром: вот откуда постоянное волнение».

Дайте же ему «невеститься». Тем более, что не можете запретить. Наконец, в каком-нибудь смысле, может, оно и хорошо?

Гиппиус З. Н. Задумчивый странник (о Розанове) // Гиппиус З. Н. Живые лица. С. 108–111.

…Как все внешне робкие, застенчивые люди, он иногда терял самообладание. И обидчив был он очень. (Интимного для него не существовало – и о противоестественных пороках какого-нибудь друга мог он en toutes lettres[272] написать фельетон в газете.) А вот когда я коснулся в беседе с ним его личной жизни, отношения к первой жене и т. п., – о, как разобиделся на меня В. В. Какие слова злобно изрыгнул! Человек он все же был, хоть и гений (?), – со своими слабостями и грехами, маленькими и большими.

Лутохин Д. Воспоминания о Розанове // Вестник литературы. 1921. № 4/5(28/29). С. 6.

Дорогой Платон Панфилович![273]

Получила перевод на 1015 рублей еще в четверг (а сегодня понедельник), а с ним вексель и жалобу (прошение) для меня в окружной суд. Большое Вам за это спасибо. Сегодня вечером я пошлю это прошение, раньше не могла, потому что не знаю, как адресовать. По смыслу Вашего письма выходит, что жалоба раньше суда должна поступить к нотариусу Смирнову. Я ходила к знакомому аблакату[274] караиму узнать, как посылать эту бумагу. Он пожелал узнать, в чем дело, и, когда я рассказала, пришел в такую ярость, как и Вы. Я сейчас поеду к Смирнову, сказала я. – Зачем? – спросил он повелительным