Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер

Пол здесь устлан турецкими коврами, однако они истерты донельзя, а под ними тихо вздыхают половицы. Одна стена коридора вогнута, другая выпукла; полосатые обои вспучены и покрыты морщинами, точно плохо подогнанное платье, по ним развешены гравюры в рамках и с затуманенными пылью стеклами. Из глубины Дома тянет затхлой сыростью, внушающей… внушающей мысли о вещах самых разных, коих Генри Рэкхэм и не знал никогда.

— Наверху воздух посвежее, — говорит стоящая обок его женщина, явно встревоженная тем, что он все-таки может уйти от нее. Если б она только знала, как благотворна для него встреча с этим убожеством! Не раз и не два просил он миссис Фокс рассказать, как, на самом деле, выглядит дом разврата изнутри, и несмотря на всю ее прямоту, продолжал рисовать этот дом в розовых тонах вакхических фантазий. Ничто — ни здравый рассудок, ни доб

росовестное изучение разного рода описаний, ни слова миссис Фокс — не могло, казалось, изгнать из его сознания картину, на которой публичный дом изображался в виде роскошного грота чувственных упоений. Теперь же, отрезвленный зловонием истины, он входит в подобие прихожей — унылую комнатку, наполненную мрачной мешаниной умученной мебели, пожелтелого фаянса и атрибутов военной славы и освещенную, хоть солнечный свет и норовит пробиться сюда через плотные шторы цвета бекона, масляными лампами.

Путь к лестнице преграждает сидящий в кресле на колесах увечный старик, черты лица его и очертания тела почти полностью укрыты шарфами и вязаными покрывалами.

— Семь пенсов за пользование комнатой, — цедит он, ни к кому в отдельности не обращаясь. Генри охватывает негодование, но проститутка виновато помаргивает, словно она и думать не могла, что он в неведении своем вообразит, будто у нее имеется собственная комната.

— Всего только семь пенсов, сэр, — шепчет она. — Для человека, как вы…

Генри не успевает еще достать из кармана монеты, а в сознание его уже проникает истина: эта женщина существует на потребу бедняков — и для бедняков. Она не предназначена для употребления такими как он; возможно, ни один джентльмен его круга никогда еще не вступал в ее обветшалое, зловонное логово. Одна одежда Генри стоит больше всего, что находится в этой прихожей — мебели, фаянса, военных орденов, всего.

— Семи пенсов у меня нет, только шиллинг, — пристыженно бормочет он, опуская монету в ладонь калеки. Шишковатые пальцы смыкаются вокруг монеты, шерстяной намордник сползает со старческого лица, выставляя напоказ клубничину носа, варикозные щеки и отвратительно гуммозный рот.

— Сдачи не ждите, — сипит старик, испуская облачко язвенно-алкогольных паров, и резко откатывается в сторону, пропуская Генри и проститутку.

— Итак, — произносит Генри, набрав перед подъемом по лестнице полную грудь воздуха. — Каково ваше имя?

— Каролина, сэр, — отвечает она. — И смотрите под ноги, сэр, — ступеньки, из ьюторых гвозди торчат, шатаются.

За два шиллинга Генри покупает двадцать минут. Каролина, дав Генри торжественное обещание ничего злонамеренного не учинять, опускается

на край кровати. Генри остается стоять, выбрав для себя место у открытого окна. На Каролину он, задавая вопросы, почти не смотрит — кажется, будто слова его адресуются почерневшим кровлям и замусоренным тротуарам Черч-лейн. Впрочем, время от времени, он на половину секунды оборачивается к женщине, и та улыбается. Он улыбается в ответ, из вежливости. Улыбка у него, думает она, неожиданно приятная. Кровать ее, думает он, похожа на устланную тряпьем кормушку для скота.

За эти двадцать минут Генри многое узнает о разного рода проститутках и их «жилищных условиях». Каролина — девушка «уличная», живущая в каморке, за использование которой она (а предпочтительнее, ее клиент) платит всякий раз, как входит в дом. Впрочем, заверяет она Генри, убогий, удручающий облик этого дома целиком объясняется «прижимистостью» его владелицы, миссис Лик; существуют и другие «номера» вроде этих, хозяева которых «заботятся о них, как положено». Ей даже знаком такой дом, принадлежащий матери одной из тамошних девушек. Он «совсем как дворец, сэр»; не то чтобы Каролина в нем хоть раз побывала — как, вообще-то, и во дворце, — но так оно, наверное, и есть, потому что, когда та же самая Мадам владела заведением на Черч-лейн, — всего в трех домах отсюда, теперь в нем поселились дурные люди, — так там можно было хоть овсянку с пола есть, до того он был чистый. А дочь ее стала теперь любовницей большого богача, впрочем, она и здесь походила на принцессу — не то, чтобы Каролина когда-нибудь видела живых принцесс, но уж на картипках-то видела; так вот, эта девушка, Конфетка, выглядела нисколько не хуже их. Так что, сами понимаете, сэр, все можно устроить, была бы охота. Вот хоть ее, Каролины, комнату возьмите: гордиться в ней нечем, она понимает. «Но если бы вы, сэр, работали здесь, а этот сидел бы внизу и весь дом вот так вот провонял бы сыростью, стали бы вы начищать шишечки на кровати или букетики в вазе держать? Ой, не думаю».

Генри спрашивает о борделях и узнает, что и среди них встречаются «всякие разные». Некоторые это просто «тюрьмы, сэр, тюрьмы», в которых сутенеры и старые ведьмы держат несчастных девушек «полуголыми да полуголодными». Другими владеют «самые важные господа», и девушки там «вылезают из кроватей только ради епископов да королей» (утверждение, над которым Генри на мгновенье задумывается). Ему становится ясным одно: строгие различения, проводимые в книгах, ничего в настоящем мире не значат. Иерархия существует, да, но иерархия не категорий, а, скорее, отдельных домов и даже отдельных проституток, а быстрота, с которой совершается здесь переход из одного общественного слоя в другой, ближайший к нему, попросту поразительна.

В те двадцать минут, какие приобрел он за два шиллинга, Генри многое узнает и о самой Каролине. К большому его испугу, добродетель, которая некогда была ей присуща, не вызывает у этой женщины ничего, кроме презрения. Добродетелью за жилье не заплатишь, усмехается она; если бы вся эта публика, которая так хлопочет о добродетели, дала ей жилье, еду и одежду, а не смотрела бы, сложа руки, как она из сил выбивается, ей, глядишь, и удалось бы сохранить добродетель на более долгий срок.

А Небо? Что думает Каролина о Небе? Ну, она не думает, что попадет туда, но и насчет Ада, который предназначен только для очень «плохих» людей, тоже не очень уверена. Про Бога и Иисуса она ничего сказать не может, а вот Дьявол представляется ей «полезным», если, конечно, он и вправду наказывает злых людей, — Каролина надеется, что те злые люди, каких она знает, особенно один владелец одежной фирмы, будут жуть как мучиться после смерти, хотя ей сдается, что они и там как-нибудь да выкрутятся.

— А думали вы когда-нибудь о том, чтобы возвратиться домой? — спрашивает Генри, когда от усталости, вызванной столь длинным разговором, снова становится заметным северный выговор Каролины.

— Домой? Это куда же? — выпаливает она.

— Насколько я понимаю, в Йоркшир, — мягко отвечает Генри.

— Вы там бывали?

— Проездом.