Розанов - Александр Николюкин

Естественно, что Андреев тоже не оставался в долгу. Но он писал М. Горькому гораздо злее — видно, статьи Розанова задели его за живое. Прочитав в «Уединенном» о переписке Розанова с Горьким, он писал последнему: «Относительно Розанова — да, я удивился, когда прочел его хвастовство твоими письмами, хотя думаю, что хвастался этот мерзавец пощечинами. Но все-таки не понимаю, что за охота тебе тратить время и труд даже на пощечины для этого ничтожного, грязного и отвратительного человека. Бывают такие шелудивые и безнадежно погибшие в скотстве собаки, в которых даже камнем бросить противно, жалко чистого камня»[604]. Звериная ненависть Андреева к Розанову объясняется прежде всего удивительной меткостью и образностью того, что он писал о «художественных вывертах» Андреева.

Непросто складывались отношения Розанова и с Александром Блоком. Передавая свое впечатление от посещения Религиозно-Философского общества осенью 1907 года, Блок говорит о Розанове: «И не нововременством своим и не „религиозно-философской“ деятельностью дорог нам Розанов, а тайной своей, однодумьем своим, темными и страстными песнями о любви»[605].

«Прения с попами», как назвал Блок заседания Религиозно-Философского общества, оставили у него «чувство грызущей скуки», «озлобление на всю ненужность происшедшего», «оскорбление за красоту, ибо все это так ненужно, безобразно». «Между романами Мережковского, книгой Розанова и их же докладами в религиозных собраниях целая пропасть», — считал Блок.

Розанов не согласился с Блоком и в статье «Автор „Балаганчика“ о петербургских Религиозно-Философских собраниях» в «Русском слове» назвал эти собрания «одним из лучших явлений русской умственной жизни за все начало этого века». Что же касается художественной деятельности Мережковского (и самого Розанова), противопоставленной Блоком их участию в Религиозно-Философском обществе, то, как писал Розанов, «не для Блока же весь мир создан, и, может быть, Мережковский более, чем своими романами, где он только описывая других, дорожит своею деятельностью в Религиозно-Философских собраниях, где он был сам деятелем, где говорил от себя»[606].

Формула Блока «интеллигенция разошлась с народом», выдвинутая в статье «Россия и интеллигенция» (в дальнейшем известная под названием «Народ и интеллигенция»), вызвала резкое неприятие Розанова: «Какая интеллигенция — Блок? Еще какая? Зин. Ник. Гиппиус? Но Менделеев не расходился с народом, он написал „К познанию России“… С Россией и народом русским не расходился художник Нестеров, потому что он талант. Вот начало понимания вопроса о расхождении с народом интеллигенции. Не разошелся с Русью и Пушкин, он написал „Бориса Годунова“ и сказки, не разошелся Лермонтов, он написал „Купца Калашникова“, не разошелся Гоголь. С народом не расходится и никогда не расходилось талантливое в образованном нашем классе, а разошлось с ним единственно бесталанное в нем; что себя и выделило и противопоставило народу под пошлым боборыкинско-милюковским словцом „интеллигенция“»[607].

И Розанов обращается с «отеческим» призывом к Блоку: к которому питал искреннюю симпатию, несмотря ни на что: «Не пора ли опознаться Блоку и другим декадентам, в которых мы не отрицаем лучших „возможностей“, и из бесплодных пустынь отрицания перейти на сторону этих столпов русской жизни, ее твердынь, ее тружеников и охранителей». Речь шла о Ломоносове и Менделееве, Пушкине и Нестерове, Васнецове. «Будет ребячиться, пора переходить в зрелый возраст», — завершает Розанов свою статью.

В письме к Розанову 17 февраля 1909 года Блок возражает на розановские обвинения: «Ведь я, Василий Васильевич, с молоком матери впитал в себя дух русского „гуманизма“. Дед мой — А. Н. Бекетов, ректор СПб. университета, и я по происхождению и по крови „гуманист“, т. е., как говорят теперь, — „интеллигент“… Я не пойду к пасхальной заутрене к Исакию, потому что не могу различить, что блестит: солдатская каска или икона, что болтается — жандармская епитрахиль или поповская ногайка. Все это мне по крови отвратительно»[608].

В ответе Блоку, написанном на другой день, Розанов поясняет: «Для меня революция так же противна, как „сабли наголо“ и жандармы, а „пропагандист с книжками“ ничуть не милее дьячка с „Господи, помилуй“… Мне враждебен не столько идейный поворот рел. — фил. собрания (хотя и он враждебен), сколько измена Мережковских тому духу товарищества, какой был с 1902–1903 г. и с каким все было начато»[609].

Уже после смерти Розанова Блок по просьбе его дочери переслал ей копию этого письма со словами, что «письмо очень драгоценно; я очень хотел бы написать вокруг него несколько воспоминаний, но сейчас не могу сделать это. Если удастся, я проведу через журнал и пришлю вам оттиск или корректурный лист»[610]. Блоку не удалось осуществить свой замысел.

Прошло немало лет, и вот М. М. Пришвин в старости записывает в Дневник слова, ставшие судом истории: «Читал на ночь письма Блока Розанову. И в ночь в полусне мне было видно, что Блок, конечно, и безошибочно, пусть вопреки даже всей своей физической природе, шел с большевиками (интеллигенцией, с „белым венчиком из роз“), а Розанов шел с народом»[611].

И еще с одним литератором вел Василий Васильевич нескончаемые баталии. Это «человек огромный, шумный, производительный, с большим животом, с большою головою, сын и внук протодиакона или архиерея — и революционер, когда-то сосланный, теперь убежавший в Париж — все черт знает для чего — обширно начитанный и образованный, но который пишет, точно бревна катает, вечно предпринимающий, вечно разрушающий, ничего не создающий, кроме заработка бумажным фабрикам». Это А. В. Амфитеатров, который в «наше безнадежное время шумит, пыхтит как паровоз или даже два вместе сцепленных паровоза, с контрпаром в обоих… Свистит двумя свистками. И не замечает, до чего всем скучно»[612].

В «Мимолетном» Розанов определяет литературную деятельность Амфитеатрова уровнем «массовой культуры» того времени. «Зачем Библия человеку? Достаточно „Полного собрания сочинений Амфитеатрова“… Все будут думать, как Амфитеатров, чувствовать, как Амфитеатров, и желать то, чего желает Амфитеатров. Т. е. занимать и не платить, быть пустозвонами и воображать себя учеными… и охранителями женской чести»[613].