Мужской день - Борис Минаев

Бывает, как вы знаете по себе, такое: ходишь-ходишь по дому. И вдруг замечаешь внутри очень странное томление. Что за томление – даже непонятно сначала. Вроде все на местах. И чай можно попить с булкой. И варенье имеется. Все отлично!

Как вдруг потихоньку начинаешь понимать свое подспудное желание. А хорошо бы, говорит это самое желание, а хорошо бы сейчас кто-нибудь в гости пришел! Вот просто взял и в дверь позвонил!

И представьте себе, в то время, о котором я веду рассказ, такое порою случалось!

* * *

Одно время, насколько я помню, дядя Матвей, мамин брат, бывал у нас довольно часто. С вокзала он сразу шел по делам службы, а вечером приезжал к нам.

Первым делом, умывшись и приняв душ, он ложился на диван, как правило, босиком, в брюках и майке, подперев локтем голову.

– Хорошо тут у вас, Марин! – мечтательно говорил он. – Комната такая большая! Есть где парню разгуляться!

Говорить дяде Матвею приходилось очень громко, так как мама уходила сразу на кухню – готовить ему что-нибудь на стол («типа легкой закуски», как любил выражаться дядя).

Со мной же ему можно было говорить нормально, потому что я приходил в большую комнату и садился на стул прямо напротив него. Это был мой долг хозяина, который я неукоснительно выполнял. Если же я не собирался по каким-то причинам его неукоснительно выполнять, мама тут же заходила ко мне в комнату и говорила довольно-таки неприятным голосом:

– Иди давай, посиди с дядей Матвеем, пока я обед приготовлю! Неудобно же! Человек в гости приехал...

И я послушно вставал и шел в гостиную.

Словом, дядя Матвей лежал на диване в гостиной, а я сидел напротив него и напряженно смотрел телевизор. Причем садился я всегда так, чтобы было понятно, что я пришел

именно поговорить с дядей Матвеем, а не для чего-нибудь другого.

– Чего ты, Лева, так сидишь неудобно? – говорил дядя Матвей, немного прикрыв глаза. – Повернись к телевизору!

– Да нет, мне удобно! – отвечал я, вывернув голову.

– Ну как хочешь! – с некоторой, как мне казалось, издевкой в голосе отвечал дядя Матвей и тоже начинал смотреть телевизор.

В девять часов вечера передавали обычно программу «Время». На экране появлялось испуганное лицо Анны Шиловой, и она говорила что-нибудь вроде такого:

– Добрый вечер! В эфире – информационная программа «Время»! В Политбюро ЦК КПСС!

Тут Анна Шилова замирала, делала страшную паузу и наконец, собравшись с духом, продолжала свою вечернюю речь:

– Политбюро ЦК КПСС рассмотрело вопрос об уборке сельскохозяйственных культур.

В эту минуту, как мне кажется, всей стране до слез было жалко Анну Шилову и других дикторов. Но дяде Матвею было ее совершенно не жалко. В самый ответственный момент ее речи дядя Матвей перебивал Анну Шилову и спрашивал какую-нибудь ерунду:

– Как в школе-то, Лева?

– Нормально! – бодро отвечал я.

– А вот мать на тебя жалуется! – притворно вздыхал дядя Матвей. На самом-то деле я знал, что ему интересно совсем другое.

– А будешь кем? Когда школу кончишь?

Дядя Матвей поворачивался на своем большом животе, принимал более удобную позу, и диван под ним жалобно скрипел.

– Писателем, – тихо говорил я. – Может, еще журналистом.

– Что значит «может»? – сурово говорил дядя Матвей. – Твердо должен знать! Буду журналистом! Вот так надо отвечать! Журналистом, значит... Уважаю! А какие у тебя для этого данные? Данные у тебя хоть какие-нибудь есть?

– Не знаю! – подавленно говорил я.

Между тем, Анна Шилова продолжала информационную программу:

– Новыми успехами отметили приближающуюся годовщину Великого Октября...

Голос ее звучал уже более твердо, но все равно было такое ощущение, что она вот-вот заплачет от страха.

– Журналисты, Лева, это тебе не сладкий перец! – наставительно говорил дядя Матвей. – Это, к твоему сведению, солдаты партии, слуги народа! Тут призвание надо иметь к этой работе! Есть у тебя к ней призвание?

– Не знаю! – говорил я сердито и поворачивался к телевизору.

Но дядя Матвей неумолимо и безжалостно продолжал сбивать с панталыку героическую Анну Шилову.

– Писатель! – задумчиво говорил он. – Писатель – это, брат, серьезно! Это очень серьезно! Вот ты, к примеру, читал роман «Русский лес»?

– Нет! – тихо говорил я.

– Ну вот! – опять тяжело скрипел диваном дядя Матвей. – А говоришь – «писатель». Писателей, брат ты мой, много, а настоящую вещь никто написать не может. Так себе, ходят туда-сюда, воздух портят. А «Русский лес» – это, чтоб ты знал, шестьсот страниц чистого текста! Без картинок! Читать устанешь, не то что писать!

Анна Шилова постепенно переходила от новостей экономики к новостям культуры и жизни. Дыхание у нее от этого как-то успокаивалось, становилось более нежным, глаза светлели, и еле заметная надбровная складка постепенно сглаживалась.

– В Октябрьском районе столицы, – говорила она, – прошел конкурс детского рисунка на асфальте. Тысячи детей приняли участие...

– Так что писателем быть, – говорил дядя Матвей, зевая и вежливо прикрывая рот рукой, – я тебе, Лева, не очень советую. До писателя тебе еще, понимаешь, расти и расти. И духовно, и физически. А журналистом, да... это пожалуйста. Будешь ездить по стране, встречаться с интересными людьми. С шахтерами, передовиками производства. На хрен только тебе это нужно, ей-богу не пойму... Но ты как хочешь. Принял решение – давай. Жми. Только вперед! За мир во всем мире. Только учти, Лева, это тебе не сладкий перец. И не горький сахар. Ты меня хорошо понял?

Дядя Матвей начинал бормотать, сопеть, а потом просил меня выключить свет и сделать телевизор потише.

– А я посплю, пока мать ужин готовит, – тихо говорил дядя Матвей и начинал громко храпеть.

В темной комнате, под храп дяди Матвея, перед голубым свечением нашего старого телевизора, я наблюдал, как Анна Шилова читает спортивные новости бодрым и легким голосом:

– На чемпионате мира и Европы по хоккею наша ледовая дружина одержала победу над сборной Швеции. Голы забили...

* * *

И грустные, доложу я вам, мысли приходили мне в этот момент! Или если не грустные, то уж, по крайней мере, невеселые.

Впрочем, так бывало почти всегда, когда приезжал дядя Матвей. Своей манерой задавать прямые вопросы он всегда внушал мне ощущение некоторой, что ли, тревоги. Или даже легкой паники. Я никогда не был готов так же прямо и твердо отвечать на его вопросы, как он их мне задавал.

Ну вот с чего, скажите, я взял, что буду писателем или журналистом? Разве только с того, что ни к какой другой профессии я не испытывал вообще ни малейшего влечения?