Последняя истина, последняя страсть - Татьяна Степанова

– И что дальше? – спросила Катя.

– Вилли на крик его вышел. А этот хмырь ему – вы потворствуете хулиганам. Мер не принимаете никаких! Вилли ему сначала спокойно – мы меры принимаем, а они не хулиганы, а горожане, земляки. А этот Кабанов ему с такой наглой ухмылочкой – какие они вам земляки? Между прочим, прадед мой Берлин брал, а где ваша-то тевтонская родня тогда была, в каком концлагере, в какой зондеркоманде служила? Вы понимаете, что он ему сказал? В глаза – такое. Сейчас развелось этих гнид – ведут себя, словно сами воевали… Ну, Вилли ему и… Хальт ди фотце! – заорал. И переводить не стану вам, что это, плохое слово, вроде нашего «заткни хлебало», только совсем нецензурно. Он когда волнуется сильно, на немецкий переходит, он же двуязычный. А Кабанов фразу не понял, но смысл уловил и опять подло так – а, значит прав я, судя по вашему возбуждению. Ну, Вилли тут и бросился на него – Шайскерль! Тоже переводить не буду вам, совсем нецензурно… И потом по-русски – ЖАБА! Выкинул бы он его из отдела, дверь бы им вышиб, только мы все его удержали… еле удержали… Кабанов этот ноги в руки. Орет – я этого так не оставлю! Вас уволят!

– Семен Семенович, плохо все это. Слухи об этом уже и до Кабановой дошли. А в таком деле, как убийство…

– К черту слухи. Я за него горой буду, он мне как сын. Пусть эти – невеста и мать – от него отказались, так я за него встану, заступлюсь. – Дежурный Ухов глянул на Катю. – А вы, если по своей журналисткой привычке ради «полной объективности» что-то напишете против него, так, клянусь – на одну ногу вашу наступлю, за другую возьмусь и раздеру пополам, как лягушонка. Даром, что славная вы и мне симпатичны. Но за него, Вилли, я и вас… Поняли меня?

– Поняла, Семен Семеныч., – Катя кивнула. В полиции с некоторых пор весьма черный, мрачный юмор.

Она хотела спросить дежурного еще о том конфликте, но внезапно они услышали это.

В недрах Староказарменского отдела полиции звучал великолепный мощный тенор, грянувший «Славное море» так, что его услышали не только Катя и дежурный Ухов, но и люди во дворе отдела, и на улице.

Эй, баргузин, пошевеливай…

Нестройный хор подхватил песню блистательного запевалы. Сначала тихо, затем все громче.

– В ИВС запели, – объявил дежурный Кате. И она сразу спустилась в изолятор.

Из камер, переполненных задержанными после разгона палаточного лагеря противниками стройки, неслось:

Напротив начальника ИВС и его помощника стояли трое – те, кого Катя видела во время осмотра места убийства. Михаил Эпштейн, рядом с ним молодой высокий красавец лет тридцати – брюнет самой благородной и кинематографичной внешности, ну прямо кандидат на роли разведчиков! Кате было известно, что его зовут Аристарх Бояринов. Третий был тот самый высокий шатен в строгом черном костюме, старший из всех. Лет сорока пяти, но выглядящий намного моложе своего возраста. Этакий симпатяга, как две капли похожий на Джерарда Батлера: серые глаза с прищуром, с искорками, обаятельнейшая улыбка, атлетическая фигура, широкие плечи. Такой тип мужчин действует неотразимо на обеспеченных дам бальзаковского возраста и юных нимфеток. Катя знала лишь, что его фамилия Борщов. А из камер гремел арестантский хор:

– Прекратите этот балаган немедленно, – процедил Аристарх Бояринов, обращаясь к начальнику ИВС.

– Они поют, – ответил тот. – Не бузят, не хулиганят. Поют.

– Акт неповиновения полиции, – ввернул Михаил Эпштейн.

– Они поют, – отрезал начальник ИВС. – Запевала студент консерватории, лауреат, между прочим, разных конкурсов. Голос какой… в Большой театр с таким голосом, а не в кутузку. Кто в этих камерах? Приличные люди. У одних административный срок кончается, другие из вновь задержанных в палаточном лагере. Врач нашей поликлиники, два актера – оба живут у нас в городе, в сериалах снимаются, я сам видел. Художник с Еремеевских дач, комиксы рисует, айтишник-компьютерщик, два военных пенсионера – летчики оба, работник морга, хозяин булочной, что на Первомайской, студенты. Соседи мои. Наши горожане. Народ!

– Мои бывшие одноклассники там, – ввернул юный помощник начальника ИВС.

– Я не понимаю вашего умонастроения, – снова процедил Аристарх Бояринов. – Это демарш со стороны задержанных на несогласованной противозаконной акции.

– Народ поет, – снова упрямо повторил начальник ИВС. – Раньше мы кого в эти камеры сажали? Воров, насильников, налетчиков, угонщиков, мафию… А теперь вот соседей своих сажаем, родственников, земляков. Дожили до светлого праздничка! Кто устроил нам такую жизнь, а?

– И кто же вам ее устроил? – спросил у полицейского Борщов. – Может, вы нам это сами скажете, а?

Хор не сбавлял обороты. Юный помощник дежурного взял со стола свой планшет, быстро открыл трек и…

Словно на помощь арестантскому маленькому хору пришел могучий Краснознаменный хор, грянувший так, что стены задрожали. В камерах оживились, подхватили.

В ИВС зашел Вилли Ригель – прямиком из спортзала, обнаженный по пояс, мокрая футболка на плече, на рельефном торсе – капли пота, на фалангах пальцев – кровавые ссадины. Видно, не только в боксерскую грушу стучал там. Идеальный пробор его в полном беспорядке. В серых глазах лед.

– Что на этот раз прикажут господа из ФСБ? – спросил он холодным спокойным тоном, однако сулящим одни беды. – Яволь! Заткнуть их? Позатыкать всем рты? Чтобы уже и не пели? Не митинговали, не болтали. И не пели? Этого вы хотите? Яволь!

– Вилли, Вилли, – Катя поняла, что назревает очень серьезный конфликт, – Вилли, пожалуйста…

Он рукой задвинул ее себе за спину, словно Кинг-Конг.

– Немец приказ исполнит. Только давайте сначала глянем, кто чего стоит. Там. – Вилли кивнул на спортзал, располагающйся рядом с ИВС. – Чего стоит мент, черная кость, разгребатель вашего дерма. И чего стоите вы, господа «новые дворяне». Ну? Я один против вас троих. Бой без правил в спортзале. Разрешено все. До первой крови. Или до последней. До конца.

– Вилли, вам надо успокоиться. – Катя чувствовала: еще минута – и бой без правил произойдет здесь, если уж Вилли Ригель ринулся в атаку, его не остановишь.

– Вы это чего? Совсем оборзел! – воскликнул Михаил Эпштейн. – Пьяный, что ли?

Вилли Ригель протянул руку и схватил его за галстук, дернул к себе. Эпштейн взвизгнул, как пойманный в силок кролик.