Эйфория - Лили Кинг

Нелл совсем обессилела.

– Давайте-ка я вас уложу, – сказал я, вставая.

Сунулся в маленькую комнату, защищенную от москитов. Постель не меняли несколько недель, повсюду разбросана моя одежда. Я затолкал тряпье в ящик, который служил мне тумбочкой, застелил матрас свежими простынями, соорудив почти настоящее ложе. У меня была вполне пристойная подушка, еще из материнского дома, но перья в ней слежались от влаги, и на ощупь она была как ком глины.

За спиной раздался тихий смех. Нелл стояла за москитной сеткой, наблюдая за моими попытками взбить подушку.

– Пожалуйста, не беспокойтесь. Но покажите, где у вас тут уборная, если она вообще есть.

Я повел ее на улицу. В тропиках отхожее место лучше устраивать подальше от дома, у байнинг я понял это на собственном горьком опыте. Небо уже светлело, и фонарик не понадобился. Я никогда не предполагал, что уборной будет пользоваться женщина, переживал, нормально ли там внутри, и собирался проверить, прежде чем впускать ее, но она успела юркнуть вперед меня.

Я оказался в затруднительном положении. Надо бы держаться поближе – на случай змей или летучих мышей, и на тех и на других я уже натыкался, равно как и на летучих лисиц и очаровательных багряно-золотистых птичек, которые, по мнению Текета, мне почудились. Но я понимал, что человеку нужно уединение при отправлении нужды. Однако не успел я выбрать разумное расстояние, на котором следует держаться, как она зажурчала, часами сдерживаемая струя лилась мощно и долго. А потом она вышла, и мы вместе поплелись по тропинке обратно, но несколько живее.

Фен уже перевернулся на бок и громко размеренно пыхтел, как вынырнувший на поверхность кит. Мне этот звук казался жутко семейным, сокровенным, и я пожалел, что не отправил его в спальню раньше, пока он не заснул так глубоко. Я думал, что Нелл сразу ляжет спать, но она пошла за мной в заднюю часть дома, где я планировал за чашкой чая прикинуть, где бы поискать для них подходящее племя.

Она спросила, каков был тот самый последний кусочек местной головоломки, и я рассказал о ритуале, который киона называют “ваи” и который я видел лишь однажды, а также о собственных смутных соображениях насчет трансвеститских мотивов, там замешанных. Она спросила, проверил ли я свои предположения.

– Вроде как, – расхохотался я. – “Нмебито, ты знал, что, воссоединяясь той ночью с женской стороной своей личности, ты обеспечивал равновесие этого общества, которому постоянно угрожает чрезмерно развитая мужская агрессивность, свойственная вашей культуре?” Вы так это себе представляете?

– Скорее так: “Как ты думаешь, когда мужчины становятся женщинами, а женщины – мужчинами, это приносит мир и радость?”

– Но они не мыслят в таких категориях.

– Разумеется, мыслят. Они вспоминают о минувшем дне – что он принес им, размышляют, куда отправиться рыбачить на следующий день. Они думают о своих детях, супругах, родственниках, о своих долгах и обещаниях.

– Но у меня нет никаких свидетельств того, что киона анализируют собственные ритуалы, разбираясь в смыслах.

– Уверена, некоторые все же пытаются разобраться. Просто они родились в культуре, которая не оставляет места подобным размышлениям, поэтому такого рода стремления слабеют, как мышцы без нагрузки. Вам нужно помочь им тренироваться.

– А вы этим и занимаетесь?

– Не постоянно, но да. Смысл скрыт внутри них, а не внутри вас. Вам придется вытащить его наружу.

– Вы предполагаете наличие аналитических способностей, которыми они, скорее всего, не обладают.

– Они люди, с полноценно функционирующим человеческим сознанием. Если бы я не считала их абсолютно такими же людьми, как я, меня бы здесь не было. – Она разрумянилась. – Зоология меня не интересует.

Наблюдать, наблюдать, наблюдать – твердили мне всю жизнь. Ни слова о том, чтобы делиться открытиями или добиваться анализа ситуации от самого предмета исследования.

– А что, если подобный подход изменит самосознание человека, и это, в свою очередь, повлияет на результат исследований?

– Я считаю, что наблюдение без последующего обсуждения его итогов создает атмосферу абсолютной неестественности. Они не понимают, что вы тут делаете, зачем вы здесь. Если же вы открыты и искренни с ними, люди успокаиваются и становятся гораздо откровеннее.

Она опять стала похожа на пушистого кускуса, лицо взволнованное, а широко раскрытые серые глаза чуть расфокусированы.

– Мы можем присесть и выпить чаю?

Мы уселись, и она продолжила:

– Фрейд утверждал, что примитивные народы похожи на западных детей. Я категорически не согласна, но большинство антропологов принимают такое определение глазом не моргнув, так что пусть, подкрепим им мой тезис, который заключается в следующем: каждый ребенок ищет смысл. Помню, когда мне было четыре года, я спрашивала свою беременную мать: в чем смысл всего этого? “Всего – чего?” – удивлялась она. “Всей этой жизни”. И я помню, как она посмотрела на меня, словно я сказала что-то очень дурное. Она уселась за стол рядом со мной и сказала, что я задала очень серьезный вопрос, ответить на который не сумею до самой-самой старости. Но она ошибалась. Потому что родила ребенка, маленькую девочку, и, когда принесла ее домой, я поняла, что нашла смысл. Девочке дали имя Кэти, но все называли ее “малютка нашей Нелл”. Она была моим ребенком. Я делала все: кормила, меняла пеленки, одевала, укладывала спать. Когда ей было девять месяцев, она заболела. Меня отправили к тетушке в Нью-Джерси, а когда я вернулась, ее уже не было. Мне даже не дали с ней проститься. Я не смогла обнять, удержать ее. Ее не стало – и все, как будто старого кресла или коврика. Кажется, большую часть жизненного опыта я обрела, когда мне не исполнилось и шести лет. Для меня очень важны другие люди, но они могут вдруг исчезнуть. Полагаю, не мне вам рассказывать.

– Киона дают всем детям тайное имя, заветное духовное имя, которое нужно для жизни в ином мире. Я дал новые имена Джону и Мартину, и, думаю, это помогает. Они становятся немножко ближе. – Сердце внезапно сильно заколотилось. – Кэти была вашей единственной сестрой?

– Через два года у матери родился мальчик. Майкл. Я к нему близко подойти не могла. Говорила про него всякие гадости. Думаю, именно поэтому меня в конце концов отправили в школу. Чтобы оторвать от шевелюры бедняжки Майкла.

– И как вы относитесь к нему сейчас?

– Да никак. Сейчас он зол на меня, потому что я не стала менять свою фамилию на фамилию Фена и в некоторых газетах об этом сообщили.

Я тоже где-то об этом слышал.

– Вы с братьями были близки? – спросила она.

– Да, но я не знал об этом, пока они не умерли. – Я с трудом проталкивал слова сквозь сдавленное горло. – Когда Джон погиб, мне было двенадцать, и я тогда думал, лучше бы это был Мартин. Думал, смерть Мартина легче было бы перенести, потому что он был такой привычный, знакомый, вечно надоедал. Джон, как любимый дядюшка, брал меня на пруд ловить лягушек, привозил мне жевательный мармелад. Мартин любил поддразнивать меня. А когда через шесть лет после Джона умер и Мартин, я как будто… – И тут горло сомкнулось окончательно, я больше не мог ничего из себя выдавить. А она смотрела на меня и молча кивала, как будто я продолжал говорить и ей все было предельно ясно.