Имам Шамиль - Шапи Казиев

Герой поэмы, искавший свободы и нашедший плен, был созвучен эпохе и самому Пушкину. Романтическая история любви русского пленника и молодой черкешенки, описание тогда еще никому не ведомого экзотического горного края очаровали публику и принесли поэме шумный успех. Но эпилог поэмы вызвал и критические отзывы. Автор славил в нем завоевателей Кавказа — «пылкого Цицианова», генерала Котляревского, Ермолова («Поникни снежною главой, смирись, Кавказ: идет Ермолов!»), «На негодующий Кавказ поднялся наш орел двуглавый…»

П. Вяземский писал А. Тургеневу: «Мне жаль, что Пушкин окровавил последние стихи своей повести. Что за герои Котляревский, Ермолов? Что тут хорошего, что он, „как черная зараза, губил, ничтожил племена“? От такой славы кровь стынет в жилах и волосы дыбом становятся. Если бы мы просвещали племена, то было бы что воспеть. Поэзия — не союзница палачей».

И вот теперь, весной 1829 года, отставной чиновник X класса А. Пушкин вновь отправился на Кавказ. Но это был уже не восторженный юноша, а знаменитый поэт, переживший две ссылки и имевший непростые отношения с императором. Поэту не позволяли выезжать из столицы, но он решился бежать на Кавказ — в мир живых страстей и деятельных натур. «Тоска непроизвольная гнала меня из Москвы»,— признавался Пушкин в письме брату.

По пути поэт посетил А. Ермолова. Отставной проконсул принял гостя в черкеске в кабинете, увешанном кавказским оружием. Реальный облик «грозы Кавказа» разительно отличался от нарисованного воображением поэта: «Лицо круглое, огненные серые глаза, седые волосы дыбом… Он, по-видимому, нетерпеливо сносит свое бездействие». Победы Паскевича Ермолов ни во что ни ставил. А свое отстранение считал державной ошибкой.

Еще более разительно контрастировало с идиллиями «Кавказского пленника» реальное положение дел в крае. «Ни мира, ни процветания под сенью „двуглавого орла“ не наблюдается! — писал Пушкин в своих заметках.— Более того, путешествовать по Кавказу небезопасно… Черкесы нас ненавидят. Мы вытеснили их из привольных пастбищ; аулы их разорены, целые племена уничтожены. Они час от часу далее углубляются в горы и оттуда направляют свои набеги».

Во время путешествия Пушкин живо интересовался нравами и бытом народов Кавказа, размышлял о средствах, могущих поселить в крае мир и процветание, «когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся».

Тифлис встретил Пушкина праздником, устроенным в его честь русской и грузинской молодежью.

Шла война с Турцией, и Отдельный Кавказский корпус уже вступил на территорию Турецкой Армении. «Желание видеть войну и сторону мало известную побудило меня просить у его светлости графа Паскевича-Эриванского позволения приехать в армию,— писал Пушкин.— Таким образом видел я блистательный поход, увенчанный взятием Арзрума». Пушкин участвовал в перестрелке с турками и даже пытался в одиночку атаковать отступающих янычар.

Плодом путешествия Пушкина стали «Путешествие в Арзрум» и стихотворения «Кавказ», «Обвал», «Делибаш», «Монастырь на Казбеке», «На холмах Грузии…».

Побег поэта на Кавказ привел в ярость Николая I, который устроил разнос Бенкендорфу, «прозевавшему» Пушкина.

В обстановку эйфории, охватившей российское общество в связи с победами на Юге, трезвый взгляд Пушкина на кавказскую политику явно не вписывался. Булгаринская «Северная пчела» обвинила Пушкина в отсутствии патриотизма. «Вестник Европы» обрушился на «певунов, не воспевших нашего оружия».

Полностью очерк «Путешествие в Арзрум» увидел свет лишь в 1836 году в первом номере основанного Пушкиным журнала «Современник». Произошло это всего за год до трагической дуэли поэта с Ж. Ш. Дантесом.

Тем временем в свободной еще Аварии Магомед и Шамиль разворачивали свою борьбу за введение шариата. Борясь с отступниками-горцами, они все чаще натыкались на царские штыки. И становилось все более очевидно, что шариат нуждается в острых кинжалах.

Однако Джамалуддин Казикумухский, в чье ведение входило распространение тариката в нагорном Дагестане, считал невозможной борьбу с заведомо более сильным противником. Он верил, что дети единого Бога смогут уладить дело миром, исходя из любви к ближнему и других священных и для ислама, и для христианства заповедей.

Предпочитая мирное распространение шариата, он пригласил к себе Магомеда и Шамиля, надеясь умерить их пыл и предостеречь от больших неприятностей. Шамиль, прежде учившийся у Джамалуддина, воспринял приглашение как великую честь. Он глубоко почитал Сеида, называя его «учителем учителей». Но Магомед считал тарикатистов слишком мирными и ехать к Джамалуддину не торопился. Шамиль с трудом убедил друга посетить великого учителя.

Магомед согласился, дабы проверить, действительно ли Джамалуддин обладает теми сверхъестественными способностями, о которых шла слава по всему Дагестану, но с условием, что выдаст себя за обычного посетителя.

Вскоре они прибыли в Кази-Кумух — столицу одноименного ханства. Как только они переступили порог дома Джамалуддина, Магомед почувствовал, что ему открылся иной мир. Первым делом учитель назвал его по имени и пригласил сесть на почетное место рядом с собой. Затем он уединился с Магомедом и Шамилем для особого общения. Он будто читал в их душах и открывал потаенные уголки их сердец. Встреча с учителем обернулась посвящением Магомеда и Шамиля в тарикат.

Это произвело в них необыкновенные перемены. Воинственные вожди шариатистов обратились в смиренных послушников, для которых молитвы стали средством более привлекательным, чем битвы.

С тем они и вернулись. Магомеда будто подменили. Вместо кинжалов он вновь взялся за проповеди, что мало соответствовало темпераменту его последователей. Они полагали, что волчьи аппетиты ханов и прочей знати можно укротить лишь силой, а вовсе не чудодейственными молитвами. Вскоре люди стали расходиться по домам, а первоначальные успехи шариатистов обращались в пыль.

Но Магомед недолго оставался в плену очарования Джамалуддина. Он уже колебался между тягой к постижению пленительных высот тариката и стремлением к решительному искоренению адатов. В конце концов он объявил Шамилю: «Что бы там ни говорили Ярагинский с Джамалуддином о тарикате, на какой бы манер мы с тобой ни молились и каких бы чудес ни делали, а с одним тарикатом мы не спасемся: без газавата не быть нам в царствии небесном… Давай, Шамиль, газават делать».

Деятельность шариатистов развернулась с новой силой. К началу 1830 года большинство обществ нагорного Дагестана признало шариат, росло его влияние и в других областях. И лишь Аварское ханство, располагавшееся в самом сердце горного Дагестана, не спешило менять свои порядки, всецело полагаясь на силу войск кавказского главнокомандующего.

В феврале 1830 года Магомед с восьмитысячным отрядом сподвижников уже стоял у стен Хунзаха — столицы Аварского ханства, владетелей которого Магомед считал главными виновниками падения веры и порчи общественных нравов.

Аварский ханский дом был одним из самых древних и почитаемых в Дагестане. Владения его распространялись далеко за пределы Аварии. Но события начала XIX века, особенно в период правления Ермолова, нанесли ханству непоправимый урон и породили в нем раскол. Султан-Ахмед-хан, упорно сопротивлявшийся войскам Ермолова, умер в 1823 году, оставив вдову и малолетних сыновей. Объявленный наследником престола Нуцал-хан Ермоловым признан не был. Вместо него был назначен Сурхай-хан — родственник аварских ханов. В результате ханство разделилось. Но большей частью все же управлял молодой Нуцал-хан, вернее его мать, которая по малолетству сына вынуждена была взять на себя ханские заботы. Впрочем, Баху-бика, вдова хана, справлялась с ролью регентши довольно успешно. Народ уважал ее за мудрость и необычайную храбрость. Конь, обнаженная сабля и винтовка были ей знакомы не хуже, чем самому отчаянному джигиту. В делах государственных она была тверда, в делах житейских — великодушна.