«Окопная правда» Вермахта. Война глазами противника - Артем Драбкин

– Русские ветераны говорят, что во время войны они знали, что или ты убьешь, или тебя убьют. У вас было такое же чувство?

– Прямо так нет. Конечно, мы знали, что, если я не выстрелю, выстрелит он. Но так прямо, чтобы стоять друг против друга и говорить, я стреляю, чтобы я жил, а ты умер, – нет, так прямо не было.

– Вы относились к войне как к работе, к долгу или, может быть, как к приключению?

– Приключением для меня это точно не было. Я, как солдат, просто принял войну как данность, потому что других возможностей все равно не было. Я выступал здесь, в Мюнхене, в школах перед подростками, и когда меня спрашивали, почему я куда-нибудь не убежал, я мог только ответить, что тогда я бы перед ними не стоял. И если бы я, как солдат, дезертировал, меня бы или расстреляли, или меня бы долгое время мучила совесть. Были многие, которые уже после начала войны пошли добровольцами. У меня, хотя война была для меня принудительной, был определенный долг перед родиной. Я, кстати, почти единственный из товарищей не приносил присягу. Представьте, март 1941 года, залитая солнцем долина в Гармише, снег блестит, мы стоим больше часа, слушаем речи наших офицеров и национал-социалистических деятелей. Тут у меня потемнело в глазах, я потерял сознание. Товарищи меня подхватили и отнесли в палатку, в санчасть. Там уже лежали двое или трое. И пока снаружи все приносили присягу вождю Адольфу Гитлеру, я лежал в палатке. Но я должен добавить, что, хотя я не приносил присягу, свой солдатский долг я выполнил. Как и русские солдаты.

– Кто выбирал позицию для пулемета, вы сами или начальник?

– Начальник. Это всегда был командир отделения, старший ефрейтор или старший егерь, унтер-офицер. Чаще всего он также указывал цель. Не просто цель, но и данные для стрельбы, расстояние и т. д. После этого я, как первый номер расчета, прицеливался, и он командовал открыть огонь. Мы сами не могли просто палить куда угодно.

– Ночью часто вели огонь?

– Да, довольно часто. Например, на Кавказе у нас была позиция на возвышенности, нам показалось, что там какой-то шорох, мы открыли огонь. Русских мы не видели, они не стреляли, но ночью нельзя никого подпускать близко.

– Вы сталкивались с русской разведкой, которая ночью ходила за «языком»?

– И на русской, и на немецкой стороне ночью ходили разведывательные группы. Их было много. Очень часто русские нападали на немецких солдат в их окопах, наоборот тоже. Именно в нашей роте таких случаев я не помню, но я постоянно об этом слышал.

– У вас в роте были снайперы?

– У нас, в пулеметной роте, снайперов не было. У нас в дивизии группы снайперов точно были. Их применяли в зависимости от ситуации. Например, если докладывали о русском снайпере, командир группы снайперов получал приказ отключить русского снайпера.

– А вы персонально переживали встречи с русскими снайперами?

– Это было у Днестра. Мне лично, я в этом уверен, снайпер сбил горную шапку. Этого снайпера я, конечно, не видел. Я спускался бегом с холма к реке, деревьев там не было, в кустах у реки у русских был маленький плацдарм. Я тогда нес не тяжелый пулемет, а обычный. Я думал, что вот сейчас надо спрятаться, нельзя долго бежать по открытому месту. Я спрыгнул в яму, и в момент, когда я летел в яму, я услышал «патч!», и моя шапка отлетела в сторону. Я ее подобрал, и на внутренней стороне шапки была прядь моих волос, шапку мне сбили с волосами.

– Была ли разница в подготовке у пополнения, которое приходило в начале и в конце войны?

– Старые зайцы, которые воевали с самого начала, всегда знали, как себя защитить и как себя вести. Когда приходило пополнение молодых товарищей, они должны были быть очень осторожны, но их все равно иногда убивали. Подготовка у них была, опыта не хватало.

– Отношение к войне у пополнения, которое приходило во второй половине войны?

– Когда они приходили, им нельзя было залезть в голову. Но я могу представить, что они дома каждый день слышали и видели, что каждый день так много товарищей из их района или города пали или были ранены. С криками «ура!» они не приходили, это точно. Но что касается подготовки, в целом она была одинакова.

– Какой был средний возраст у вас в роте?

– Сначала были еще старые товарищи, которые воевали во Франции и Югославии, им было под 30, мне было 19, и я считался молодым. Чем позже, тем моложе становились проходившие на фронт товарищи. Известно, что 15-летних призывали.

– Вы деньги получали?

– Да, но я их никогда не видел. Я после войны даже думал, куда делись эти деньги. Насколько я знаю, деньги приходили мне на счет на родине. Война кончилась, деньги исчезли, я их никогда не видел.

– Когда вы поняли, что война проиграна?

– «Поняли» – это не то слово. Мы это почувствовали, пережили, что война проиграна. В течение войны, когда мы отступали, отступали и отступали. Мы видели все эти разрушения, и я очень надеялся, что все это переживу.

– Русские ветераны говорят, что начиная с 1943 года немцы стали не те, стали другими. Что вы можете сказать по этому поводу?

– Я могу сказать, почему я лично продолжал воевать, хотя я знал, чувствовал, что война проиграна. У нас не было боеприпасов, а у русских были сотни орудий, но мы сражались дальше, мы держались потому, что знали, что в Германии сотни тысяч беженцев, и мы не хотели большевизма и не хотели попасть в руки русских солдат. Это была главная причина, почему мы воевали до конца. Нам было известно, что многие русские насиловали женщин. Мы были на опушке леса возле Тропау, 200 метров от первых домов, женщины кричали и кричали. Мы знали, что туда вошли русские танки, и там многое происходит.

– Когда вы поняли, что война закончилась, что-то в вашем поведении изменилось?

– Да, в момент, когда война для меня закончилась, у меня внутри что-то развязалось, это было уже в первые часы или дни в плену. Внутри я был рад, я бы даже сказал, счастлив, что больше не стреляют, что больше не надо бояться, что больше не надо зарываться в землю. Я в тот момент даже не думал, что я в плену, сам факт того, что война закончилась, был внутренним освобождением.

– Когда вы поняли, что война проиграна, что-то в вашем поведении изменилось?

– Надежда у всех была. Чувство, внутренняя просьба, чтобы сейчас, когда война заканчивается, ничего больше со мной не случилось, определенно было у многих. Многие пытались в момент капитуляции оказаться на родине, в границах Германии, но это было невозможно, потому что русские уже почти все окружили.

– Чего вы боялись больше всего – погибнуть, быть раненым или попасть в плен?

– Когда мы отступали, когда все время были очень тяжелые бои, когда в любой момент тебя могли ранить или убить, времени об этом думать не было.