Тот самый яр - Вениамин Колыхалов

Сбылись пророчества Лейбы Давидовича. Прицел был дальний, выверенный. Курс — на уничтожение нации: сейчас она предстала перед алтайцем не бесформенной массой, насильно загнанной в колючие границы Ярзоны. Она имела цвет каждого отдельного лица — шорника-татарина, хлопкороба-узбека, единоличника-эстонца, моториста катера-кержака, которому Тюремная Харя беспричинно отрубил два пальца. Влас стал прилаживать обрубки к сочащимся суставам, обматывать лентами разорванной рубахи. Выродок только припугнул старовера, не собираясь пускать в ход отточенный топорик, спрятанный в углу пытальни. Непостижимо — как унюхал сталь камерник с грубой наколкой Ильича. Когда ловкое топорище оказалось в руке, Харя уже плохо соображал что делает. Наступило затмение рассудка. Подпись выбита… лезвие опустилось на растопыренные пальцы богомольца…

«Бес попутал», — оправдывался «мясник», подавая Горелову протокол и улику — тесачок.

Лейтенант бегло взглянул на подпись: на бумаге вприсядку плясали буквы — не винный. Может, Тюремная Харя на подсознании прочитал отказ и острая блестящая штуковина машинально вынесла беспощадный приговор пальцам. Начальная Н была крупнее остальных букв. Особист вспомнил: фамилия старообрядца была Невинный. В бардаке Ярзоны это было многопроцентное совпадение. Влас буксировал плот по Кети. Лопнул стальной трос. Усмотрели вредительство. Власа Невинного пришили к делу «Староверческая контрреволюционная повстанческая организация „Сибирское братство“».

7

Крупный рабочий посёлок Колпашино в тридцатые годы мог смело носить название тюремное поселение. Нагнали сюда с Алтая, Кузбасса, Казахстана, земель томских, тюменских трудливый народец. Подняли из угольных шахт. Оторвали от станков, строительных площадок, пахотных земель. В молодой республике испытывался кадровый голод. Сотни комендатур утоляли лагерный голод. Разверстые пасти следственных тюрем требовали на прожор свежие порции лишенцев воли и веры в справедливость. От земли отваливали основной питательный пласт — рабоче-крестьянский. Красные ярлыки враги народа навешивались на учёных, директоров предприятий, деревенских зажиточников, словно все разом обезумели, забыв о добыче хлеба, угля, стали, подались в заговорщики.

Дважды особист Горелов начинал писать Сталину доверительное письмо, хотел обсказать истинное положение в той сторонушке, из которой он совершил побег. Приводил выдержку из «Дневника писателя» Достоевского. Возможно, вождю народов слова лейтенанта покажутся неубедительными. Пришлось прибегнуть к помощи классика-провидца. Вот что писал Фёдор Михайлович в 1876 году: «Безбожный анархизм близок, и наши дети увидят его. Интернационал распорядился, чтобы европейская революция началась в России, и начинается, ибо у нас нет для неё подходящего отпора, ни в управлении, ни в обществе. Бунт начнётся с атеизма и грабежа всех богатств, начнут низлагать религию, разрушать храмы и превращать их в казармы, стойла… Евреи сгубят Россию и встанут во главе анархии… Предвидится страшная колоссальная революция, которая изменит лик мира всего. Но для этого потребуется 100 миллионов жертв. Весь мир будет залит кровью».

Автор письма к вождю пытался оттолкнуться от чёрного провидения Достоевского, перейти к описанию беззакония в Ярзоне. Не имеет права молчать. Неужели кремлёвский сиделец не поймёт горячего порыва человека, увидевшего современную историю во всей неприглядности.

Писал, рвал страницы в клочья. Сжигал. «Пустая затея, — подсказывал инстинкт самосохранения, — доберётся послание до Томска, но первый чин из почтовского ведомства, увидев на конверте страшный адрес: „Москва. Кремль. Товарищу Сталину“, не отправит письмо, передаст его куда следует. Органы бдят. Органы оценят смелость перехватчика послания».

Терзался боязнью за отца, угодившего под раскулацкий молот. За себя не переживал: юношеского пыла было достаточно — пережгёт любые сокрушительные мысли.

Вспыхнула фраза из «Дневника писателя»: «Весь мир будет залит кровью…» Пока заливается кровушкой Россия, первая хлебнувшая горького пойла Интернационала.

В университетских аудиториях студент-правдоискатель не мог спокойно смотреть на портреты главного подстрекателя, оглушившего мир грузным «Капиталом». Карл Маркс с его неопрятной бороденью вызывающе смотрел на студенческую аудиторию, будто похохатывал: «Ну что, отпрыски революции, дождались весёленького часа… История будет пересчитывать вам рёбра не одно десятилетие…»

Тюремную Харю поставили подручным к главному сокрушителю зубов и рёбер. Всё до мелочей рассчитал уголовник со второй кличкой Кувалда.

Терять нечего: один хрен подведут под пулю… Разминулся с волей… Разминётся с жизнью… А вдруг… над башкой просиял затейный луч, обогрел душонку. Учуял большим шишковатым носом: будет замечен в комендатуре, пригодится Ярзоне. На нём висело два убийства. Органы знали об одном, вызывающем: полоснул заточкой буфетчика в ресторане.

Без дрожи налил коньяка, бросив дольку лимона. Медленно выцедил содержимое, шарахнул хрусталь о бетонный пол. Пошел от буфетной стойки спокойно, не озираясь на ошарашенную публику за столиками. Его схватили на автобусной остановке.

Непредсказуемый тюремщик Кувалда имел плоть с массой бесстрашной крови, костей и жил. Много раз стоял на половице смерти, доска каким-то образом не проваливалась в тартарары.

В пытальне после дикого случая душегуб вызывающе поглядывал на растерянного офицера. «Попадись ты мне под горячую руку — изничтожу. Разве такие слюнтяи должны охранять государственную безопасность… Простокваша на губах…».

И о редком гаде собирался написать лейтенант пусть и не родному отцу народа. «Отец-грузин, разве такие подонки — твои сыновья? Посмотри с горной вершины Московского кремля на бесчинства „троек“, конвойников, надзирателей. Товарищ Сталин, может за многочисленными отрогами бесхозной Родины не видны беды всей твоей родни? Баржи не успевают завозить подневольников, мотки колючей проволоки, мешки с хлорной известью. Плывут циркуляры, доносы, списки мнимых врагов».

Из бревенчатой избы-пытальни теперь не доносились крики, стоны и взвой. Тюремная Харя смастерил деревянную затычку, обезвреживал окровавленные рты допрашиваемых.

Истязателя пытались убить: всякий раз выручало сказочное везение. Ему нравились отчаюги вроде него. Он даже не отбирал ножи, стамески, кирпичи, зубья борон. Отдавал нападающим со словами: «Бери, ещё пригодится». О покушениях начальству не докладывал. Зачем прекращать азартную игру со смертью… ставки на свободу всё равно не растут. Зонная рулетка крутится без смазки и скрипа.

Звериным чутьём догадывался: пуля не минует его округлый лбище, изрытый оспинами. Ильичем на грязной груди не прикрыться… Шарахнут в черепок… веская участь, завершающий этап зонной житухи. Месячишка два-три поцарит над трусливой толпой, не способной разнести в пух и прах заборы с вышками, переколотить вонючих стражников.

«Зачем я не родился во время атаманства Стеньки Разина, Емельки Пугачёва? Был бы правой рукой у того и другого». Приходила мыслишка поднять бунт, перебить вышкарей-вертухаев… проломить трактором забор, вывести на свободу околюченную орду. Возводил затейку в степень отваги да тут же хоронил в кудлатой башке. Не пугачёвских кровей детки. Кучка служак в форме правит целой безоружной армией. Вооружиться можно даже палочками, заточенными до острых веретёнец… В зоне песок, мешки с цементом. Палицы можно отлить бетонные, — любые головы разможжат…