Пребудь со мной - Элизабет Страут

Потом сказала, совсем по-детски, как иногда ей было свойственно говорить:

— Не знаю, поехала бы я обратно или нет.

И он был тронут ее искренностью.

— Это ведь было его делом, его призванием, — объяснил он.

Он рассказал ей, как невеста Бонхёффера, Марта фон Ведемайер, ездила навещать его в тюрьме. Ей было всего девятнадцать лет, и она ездила в эту военную тюрьму, в Тегель. Это, должно быть, было для нее устрашающим зрелищем. Бонхёффер стал в тюрьме писать стихи и посылал их Марте и своему ближайшему другу Эберхарду Бетге, впоследствии написавшему его подробную документированную биографию «Жизнь, что ты сделала со мною? Зачем пришла? Зачем уходишь прочь?».

Лорэн наклонилась вперед:

— А вы пишете стихи?

— О, нет-нет! Нет.

Он поторопился ее разуверить, и ему показалось, что он заметил, как небольшое напряжение вокруг глаз у нее вдруг спало. Это разные вещи, сказал он, одно дело, когда великий человек, великий мученик, посаженный в тюрьму нацистами, пишет стихи, и совсем другое… Он, Тайлер Кэски, — самый обыкновенный человек из Ширли-Фоллс, что в штате Мэн, он не пишет стихов. Надеется когда-нибудь писать сильные и полные смысла проповеди, но стихи — нет. А сейчас преподобный Кэски, сидя в своем кабинете, прижал к губам пальцы и подумал, а что, если бы, ну просто — если бы год назад здесь с ним, в этом кабинете, сидел Бонхёффер? Что, если бы Тайлер, сжимая обе его руки в своих, сказал: «Прошу вас, выслушайте меня. Я…»

Но он этого не сказал бы.

Тайлер медленно повернул голову и взглянул в окно, вдаль, мимо бассейна для птиц. На краткий миг представил себе спальню, которую делил с женой в те последние недели. Яркую красоту августовского света, косо падавшего в комнату, голос птицы-кардинала, доносящийся в открытое окно. Ему вспомнились слова Бонхёффера, писавшего из тюрьмы: «В полностью созревшем человеке есть некая цельность, которая дает ему силы стойко переносить существующую ситуацию».

Тайлер снова повернулся к столу. Бонхёффер принимал участие в заговоре, целью которого было убийство Гитлера. Он перенес тюрьму, собственную смерть, и все это он переносил стойко: никто не станет спорить, что он был полностью созревшим человеком. «Не является ли характеристикой полностью созревшего человека — в отличие от незрелой личности — то, что его центр тяжести всегда находится там, где он сам в этот момент находится?» — писал Бонхёффер из своей камеры. Тайлер постучал по губам кончиками пальцев. Обрывки образов проносились в его мозгу.

— Девочки, оставьте отца в покое! — (Звуки сутолоки, падений, девчачий смех и постукивание собачьих когтей по деревянному полу миновали дверь его кабинета.)

Господь свидетель, он будет делать свою работу. (А что же еще ему делать?) Он будет молиться, чтобы его центр тяжести находился там же, где он сам. А он сам находится в Вест-Эннете. Его работа — стоять в церкви с расправленными плечами и высоко поднятой головой и добиваться, чтобы его прихожане поняли: быть христианином вовсе не хобби. Быть христианином — серьезное дело. Быть христианином означает — на каждом шагу своего пути задаваться вопросом: как лучше служить любви к Богу и человеку? Его, Тайлера, работа — быть их ведущим, их учителем, их примером. Приход у него маленький — возможно. Но работа немалая.

Тайлер придвинул кресло ближе к столу, просмотрел сделанные заранее записи. Этот год был Всемирным годом беженца. Миллионы арабов на Ближнем Востоке чуть ли не умирают от голода, и тысячи людей в Восточной Европе по-прежнему живут во временных лагерях. Церковная международная служба больше не получает сухое молоко, так как Министерство сельского хозяйства Соединенных Штатов решило, что избытка его в стране больше нет. Это, в частности, очень беспокоило Тайлера. Сейчас помощь была особенно нужна для программы «Поделимся своими избытками». «СОС», — написал Тайлер на отдельном листке бумаги, услышав, как его мать велит Кэтрин убрать волосы с лица.

Жители Вест-Эннета были заинтригованы Тайлером Кэски с самого начала. Они так привыкли к своему старому преподобному Смиту, чьи водянистые глаза смотрели на прихожан с таким равнодушием, чье морщинистое лицо годами не расплывалось в улыбке, что приезд Тайлера Кэски оказался столь же поразительным, как если бы огромный могучий медведь приплыл в город по реке и выбрался на берег. Тайлер был крупный мужчина, высокий, ширококостный, и пожать ему руку было все равно как взять в свои руки медвежью лапу. Голос у него, в полном соответствии с телосложением, был низкий и звучный, а спасало его от того, чтобы быть «уж слишком», выражение мягкости и доброты, часто озарявшее его черты, да еще то, как сияли его чистые пуританские глаза, когда он вытягивал вперед шею и слегка наклонял голову, чтобы взглянуть прямо в глаза человеку, с которым беседовал. Другими словами, это был человек, который мог бы, с его внешностью и прекрасной манерой держаться, просто войти в помещение и всем своим авторитетом надавить на присутствующих, — а он вел себя совершенно противоположным образом. Он пытался всегда идти навстречу, старался, шагая по комнате для собраний после службы в «кофейный час», здороваясь с прихожанами, пожимая им руки или стоя в зале ожидания больницы с родителями ребенка, упавшего с трактора, говорить тихо и мягко или как-то иначе обуздывать властную силу, какую являл с кафедры: во всем этом было что-то очень трогательное.

Впрочем, священник понравился не всем. Чарли Остин, хоть и молчал об этом, полагал, что Тайлер «слишком фамильярен», что мягкая готовность помочь в такой огромной оболочке не может быть вполне искренней. Возможно, и некоторые другие тоже были настроены так же, однако женщины прихода, как и большинство мужчин, находили его весьма привлекательным, утверждали, что на него приятно смотреть в отличие от его жены, хотя та — женщина довольно миловидная. Лорэн Кэски хотя и стала в конце концов городской легендой, но толковать о ней в городе, несомненно, принялись с самого начала, когда она впервые явилась на обед с членами Церковного совета и их женами.

Люди, незнакомые с жизнью городков, подобных Вест-Эннету, скорее всего, не представляют себе, выезжая по густо окаймленной деревьями дороге на простор его Мейн-стрит, что социальная иерархия в таком городке точно такая же, как в тюрьмах, — шесть степеней плюс жилые дома на Бикон-Хилл.[20]В Вест-Эннете огромное значение придавалось происхождению — вашим предкам. И это происхождение должно было быть вовсе не от усталых, голодных, униженных масс — тех людей, которых, по-видимому, так приветствуют в широких вратах Нью-Йорка. Нет, в Вест-Эннете не стоит связывать себя родством с усталыми массами. На эти берега приезжают по многим причинам, но усталость никогда не является одной из них. Вы могли бы прибыть вместе с пуританами или быть английским чайным торговцем, возжелавшим земли и новой жизни. Могли бы быть бедным шотландцем, задолжавшим хозяину семь лет тяжелого труда. Или могли бы прибыть на «Мейфлауэре»,[21]как это было с предками Берты Бэбкок, у которой в гостиной стояла модель этого замечательного корабля, в два фута длиной.