Фамильные ценности - Александр Александрович Васильев

Воспитываясь в Самаре, скитаясь по Сибири, мы не приобрели культуры и привычки созерцать образцы архитектуры и живописи, мы знакомились с ними по репродукциям в журналах. Великие художественные богатства Киева открыли такую возможность: смотрели картины в собраниях, строения и древние фрески в соборе Святой Софии, в Кирилловской церкви – культовую живопись Врубеля, а во Владимирском соборе – Васнецова и Нестерова. В собор ходили между службами, чтобы найти Бориса и Глеба и другие творения Михаила Васильевича. Сознание, что их писал родной, близкий, хоть и незнакомый еще человек, очень поднимало наше униженное гражданское достоинство. Думаю, что все это должно было иметь особое, может быть, неосознанное значение для Шуры.

Полюбили спектакли знаменитого театра Соловцова, уже носившего другое название. Особенно запомнились “Лесные тайны” Евгения Чирикова. Восхищались игрой артиста Соснина в роли Лешего, особенно в трогательной сцене прощания с лесом. И тема пьесы – человек и природа – сильно запала в душу.

Живя в Киеве, бывая в Звонковом, Каневе, на Днепре, мы узнавали Украину. Наши детские понятия и представления о нации, национальном были наивными, пошлыми: сарт (обидная кличка узбека) в тюбетейке и полосатом халате торгует по дворам чесучой; китаец показывает фокусы с гуттаперчевым мальчиком и глотает огонь; татарин кричит “Старье берем!”; хохол пляшет гопака. И это всё, хотя знали о Киеве по рассказам папы и теток, пели украинские песни и украинские обычаи бытовали в семье. С бо́льшим уважением относились к французам и англичанам. Мадамка учила французскому языку, жила у нас и, кажется, была предметом семейной драмы. Знали, что французы – союзники против немцев, Эйфелеву башню, сказки Перро и др. Папа хорошо рассказывал про Англию, куда плавал. Читали Диккенса. Наши понятия о нациях неожиданно и бурно расширились в Сибири во время интервенции Антанты. И только здесь, на Украине, мы узнали, что такое другая нация, другой народ со своим языком (мы его учили в школе), историей и народными героями, культурой, обычаями, географией. Изучали Т.Г. Шевченко, читали М. Коцюбинского.

Наша жизнь опять круто изменила течение. Высокое начальство увидело, что отец не только замечательный специалист-практик, но и знаток научных основ и законов речной лоции и навигации, и перевело его в Москву, консультантом в Центральное управление речного транспорта Народного комиссариата путей сообщения СССР. Весной 1922 года отец уехал на новое место работы.

Мама и бабушка, чтобы прожить в отсутствие отца, наладили продажу домашних обедов дома и навынос. Часами составляли подробные калькуляции, закупали продукты по сходным ценам, делали заготовки, варили, жарили, парили и пекли, принимали гостей или выдавали на дом, мыли и чистили посуду и опять калькулировали… закупали… выдавали… мыли… Мы помогали как могли. Мама брала меня, когда с другими мешочниками ездила в Канев (где похоронен Шевченко) за дешевым луком, фасолью, мукой и др. Мама, выменивающая иголку на шматок сала, мама среди мешочников на крыше вагона, мама, подсчитывающая расходы клиентов за обед… вызывала чувство обиды. Однако всякое дело мама совершала увлеченно, с достоинством и юмором, если оно необходимо семье, детям! Жертвовала всем!

Пришло время собираться в дорогу и нам – время проводов и прощаний. Грустно расставались с Багорскими. Мы дружили семьями. Багорская в молодости стала известной певицей, но, когда ехала в автомобиле подписывать контракт в петербургский Мариинский театр, накинутый на ее шею модный газовый шарф запутался в колесе, изуродовал шею, и она потеряла голос. Ее дочь, Женя, наша сверстница и друг, позже стала известной актрисой в театре им. Мейерхольда, а затем в Малом. Очень привлекал всех Женин отчим, изобретательный, компанейский дядька. В 1920-х годах они тоже переехали в Москву.

Последний раз в театре Соловцова мы с мамой в июне 1922 года смотрели новую нашумевшую пьесу Н. Евреинова “Самое главное”. Опять замечательно играл роль Поликлета Н. Соснин, в 1930-х годах ставший артистом МХАТа. Игра Соснина захватывала, поражала каскадом ярких, мастерских перевоплощений. Пьеса, пронизанная придуманной автором идеей театрализации жизни, далекой от нашего нелегкого существования, все же заставляла думать, оценивать “самое главное”.

Цвели любимые мамой каштаны. После спектакля мы медленно сошли к Крещатику, пересекли его, поднялись по зеленой улочке вдоль стены Михайловского монастыря к Богдану Хмельницкому… Прощай, Киев!

В день отъезда нас провожали дома, по пути на вокзал, у вагона… Впервые в жизни. Не забывай! Помни!

Москва… Думал ли отец о жизни в Москве? Папа умело и прозорливо выбирал города для жизни. Самара… Киев…

В 1916 году он вез меня из Самары учиться в Петроград и остановился в Москве. Помню почему-то белую, высокую, двустворчатую, с медной ручкой, плотно закрытую дверь в квартире Нестеровых и Красную площадь. Памятник Минину и Пожарскому на другом месте и лобное место не там, где сейчас, – ближе к центру. Больше ничего на площади нет. Поразило обилие голубей. Они на мостовой, кремлевских стенах, башнях, церквах, Историческом музее… Лотки с кормом, толпы кормящих… Непрерывное перемещение голубей… И козыряющий отец в форме офицера Генерального штаба.

И вот Москва.

Жаркий июль 1922 года.

Угол Садовой-Спасской и Орликова переулка, дом 2, квартира 12, восьмой этаж.

Наши комнаты в многосемейной коммунальной квартире. Угловой эркер большой комнаты выходит на Садовое кольцо, и вдали видна стройная, нарядная красавица Сухарева башня – наша национальная гордость. От ее подножия, заполняя широченную улицу и тротуары, мимо больницы Склифосовского, знаменитых Спасских казарм шумит, кипит, разливается многолюдный Сухаревский рынок.

Спустя пятьдесят лет эту стихию покажет на сцене Малого театра в нашем спектакле “Пучина” Шура.

Через левое окно видна деловая и торговая Мясницкая (ныне Кировская), прямая дорога на Красную площадь, а если сильно высунуться из него, налево по Садовой стоят великолепные Красные ворота, а вокруг них располагается биржа труда: сотни артельных – владимирских, калужских, тульских лапотников с пилами, топорами и котомками, готовых вербоваться в дальние края.

Комнаты почти пусты. Самая необходимая, случайная, сборная мебель, прикрытая яркими плахтами, привезенными мамой с Украины.

Мы только сегодня приехали. Сидим в комнате с эркером за обеденным столом в “самарской” мизансцене – отец во главе. Опять все вместе! Счастливые, встревоженные и смущенные…

Сидим за столом и еще не осознаем, что в Кремле работает Владимир Ленин; на Мясницкой вышагивает стихи Владимир Маяковский; еще не взрезал руки́ Сергей Есенин; в здании на Театральной площади играет Михаил Чехов; за углом в Камергерском аплодируют Константину Станиславскому; здесь выставляется Кузьма Петров-Водкин; играет в городки Иван Павлов; на Капри пишет Горький, а где-то тоскуют Сергей Рахманинов и Федор Шаляпин…

Сидим за столом и не знаем, что семья наша, прожив в этих комнатах 1920-е и начало 1930-х годов, на высоком подъеме душевных сил, распадется. Все мы уйдем из этих комнат… Останется только Ира. Она проводит каждого из нас, примет на себя тяготы и радости и создаст новую семью. Мы будем приезжать сюда, как в родной дом.