Две королевы - Юзеф Игнаций Крашевский

прошла ночь, он не мог потом сказать, ничего не помнил. Когда он остался один, было ему как-то неуютно и сон с глаз ушёл, поэтому, налив себе из жбана приличный кубок вина с приправами, одним глотком его опорожнил, после чего, когда заснул, не проснулся до белого дня.

Архиепископ стоял над ним уже одетый, но с более приветливым, чем вчера, лицом. Собоцкий потихоньку спросил его, спокойно ли прошла ночь? На что не получил ответа, но бледное и нахмуренное лицо свидетельство, что вчерашнее впечатление еще не стёрлось.

* * *

На следующий день старый король пораньше удалился на отдых, чувствуя себя уставшим; группа доверенных домочадцев разговаривала ещё около Боны в её покоях.

Комнаты, которые занимала итальянка, хотя комфорта им хватало, странно казались голыми и как бы только на короткое время приукрашенными в то, что было обязательным; королевская роскошь соединялась с каким-то пренебрежением и странной скупостью. Если бы Бона, что часто случалось, хотела поехать отсюда в Хецин, либо один из многочисленных своих замков и имений, легко было всё отсюда забрать и не оставить ничего, кроме нагой стены. Все более дорогие вещи были переносимыми. Были видны некоторый беспорядок, поспешность и безразличная расстановка на скорую руку.

Королева была одновременно скупой, жадной и ревнивой за своё величие – этот характер был виден в том, что её окружало. Комната, в которой она принимала, была освещена достаточно экономно, слуги вечером уже надели повседневные одежды, а карлы и панны, которые, мелькали, прислуживая, были одеты почти бедно.

Рядом с королевой за столом Гамрат, её предсказатель, занимал первое место; остальные мужчины, среди которых был виден Опалинский, охмистр молодого короля, в другом конце потихоньку разговаривали. Около архиепископа заботливо ходила королева, несколько дней подряд видя его понурым и мрачным.

Даже после той славной публичной сцены, такой унизительной, когда Гамрата до того довели, что встал благодарить за епископство, которого не должен был получить, и должен был пристыженный сесть, чтобы уступить Хоенскому, – он не был так в себя погружён и прибит. Обычно он приносил с собой мужество, успокаивал, веселил раздражённую пани, – теперь она должна была добавлять ему отваги.

Красноречивый и многословный, он как бы исчерпался, сидел в этот вечер молчаливый, бледный, дрожащий при каждом шелесте, а о причине Бона догадаться не могла. Она была этим, очевидно, раздражена; всё, что сопротивлялось, её всегда резкий темперамент всякими спосбами пытался подбить, надеть ярмо, сломить.

Мстительная, хитрая, коварная, она не имела сдержанности и самообладания, когда речь шла о сокрытии чувств. Она с трудом могла что-то скрыть в себе… срывалась, аж до безумия возбуждаясь, хотя её это выдавало и выставляло на насмешки неприятелей.

Так же она вела себя с мужем, силой добиваясь всего; так же с сыном, так же с прочими. Нужна была крайность, наивысшая опасность, чтобы она сумела на короткое время сдержать себя. Тогда она молчала, сжимала губы, пробовала лгать, но так неловко, что каждый угадывал, что делалось в её душе. Все средства были для неё хороши, когда дело шло о том, чтобы поставить на своём.

Грусть Гамрата, внезапная смена настроения сильно её задели. Она знала человека, это не могло быть без причины. Расспрашивала напрасно. Её уже терзал гнев, потому что имела перед собой тайну, а домыслы её пугали.

– Говори, что с тобой? – настаивала она. – Ты тревожишь меня. Я должна думать, что ты скрываешь от меня трагедию больше, чем ту, которую мы явно понесли.

Гамрат должен был в конце концов открыть рот.

– Милостивая пани, – откликнулся он, – той честью и почтением, какие я испытываю к вам, могу поклясться, что временное огорчение, которое, не сумев преодолеть, принёс с собой, не касается ни особы вашей милости, ни какого-либо из важных дел, а только меня одного.

– Стало быть, у тебя есть дела, которые скрываешь от меня? – ответила Бона, не уступая.

– Только потому, что они маленькие, жалкие, и ушей вашего величества не стоят, – сказал епископ.

– А все-таки тебя так сильно беспокоят?

– Потому что я порой слабый, как ребёнок, – сказал Гамрат, – милости вашего величества меня испортили.

Королева минуту подумала.

– Я знаю уже, – отозвалась она, – наверное, Дзерговская тебе чем-нибудь надоедала. Но пусть мне не показывается на глаза! Неблагодарная.

Гамрат не встал на защиту подруги, желая таким образом избавиться от навязчивой настойчивости. Он пытался стряхнуть чёрные мысли, что ему не удалось. В конце концов он проговорился, что предсказание о короткой жизни во сне встревожило его.

Бона взялась за сердце.

– Сны ложные, – сказала она, – чаще всего их нужно толковать наоборот… Впрочем, для того, чтобы предсказывали что-то более определённое, есть астрологи; но спрашивать их не надо, потому что они потом тревожат человека и охота у него ко всему отпадает… не думай об этом. Я, – прибавила она, говоря живо, – кое о чём другом должна расспросить моего астролога и доктора; хочу знать, что звёзды пророчат молодой королеве. Из Вены я получила её гороскоп, Да Бари уже работал над ним.

Когда она это говорила, её тёмные глаза пылали злобной радостью.

– Она недолго будет нас радовать, – добавила она, – она слабая и впечатлительная… Навязали нам её силой, пусть не удивляются, что не готовим тут ей постлания на розах. Мой сын не сможет к ней привязаться, я слежу за ним… Он мой, не могу подвергать его тому, чтобы, общаясь с больной, сам потерял здоровье.

– Она больна? – спросил Гамрат.

Королева странно стянула губы.

– Ежели не больна, то ею будет, – добавила она тихо, – для этого не нужно ни фильтров делать, ни искать мудрых способов. Ребёнок хилый, мать была слабой… лелеять её мы не будем…

Она говорила это отрывистыми словами.

– Не позволю, чтобы мой сын с нею жил, – повторила она отчётливо наполовину самой себе и всей своей мысли не желая высказать. – Король с каждым днём теряет силы. Я должна быть уверена в сыне, чтобы моя власть удержалась. Теперь вы мне все нужны, я рассчитываю на вас, рассчитываю на Кмиту.

Гамрат невзначай покачал головой. Королева это заметила.

– Ты сомневаешься в каштеляне? – спросила она лихорадочно и с любопытством.

– Я не имел до сих пор повода, – ответил ахиепископ, – несомненно, держится с нами, но с ним, как с огнём, нужно обходиться осторожно. Это огонь, при котором можно согреться и обжеться. Спесь страшная, кровь горячая. Готов рисковать жизнью на одну минуту за то, что завтра в окно выбросит. Всякое сопротивление его раздражает. Кто предвидет, что завтра ему в этой голове засияет? Амбиция ненасытная.

– Может