Бобовый король - Владимир Николаевич Дружинин

мы, — бросил он. — Помяни мое слово, газеты завтра же будут честить на все корки коммунистов. Нам пришьют и хулиганство, и самодурство, и... милых выражений целый арсенал припасен. Погоди, это еще не всё. Дювалье вспугнул Карнаха, и мы опять в потемках...

Он пояснил — в Тюреннский лес наведывается не один Карнах.

— Спроси Пуассо, у него они часто гостят... Полюбовался я на одного — розовый господин, озирается кругом, сияет, притворяется, будто в первый раз у нас. По-французски первый день не говорит, а мычит. Потом ружье на плечо и пошел. Военным шагом, не спрашивая дороги. Охотник!

— Что им нужно?

— Я рад бы тебе ответить... Завтра зайдет Маркиз, послушаем его. Между прочим, это ведь он помогает Альберу в розысках. Маркиз, частный детектив!

10

Я очнулся на сеновале мадам Мари, и лишь постепенно кубы прессованного сена сползли куда-то, обнажив стены комнаты Этьена.

Он еще спал. Окно было серое, тополь за стеклом виднелся расплывчатой тенью.

Я подошел к окну. Спало и шоссе, лежащее внизу, в долине. Очень редко мелькают в просветах между сгустками леса фары автомашин.

Мы допоздна беседовали с Этьеном, и он говорил мне: «Ох, до чего много развелось одиночек! Альбер не признает никаких партий, никакой помощи не хочет, — ему надо отомстить самому. На все остальное ему наплевать. А мне трудно с одиночками. С ними терпение и терпение требуется. И слова не простые».

Чем я могу помочь Этьену?

Многое тут непривычно, странно. И я тоже не знаю, какими словами можно подействовать на Альбера, который решил прикончить врага собственными руками. Сперва объявить Карнаху свой, личный приговор, а потом застрелить. Чтобы знал, за что... Несовременно, как Тюреннский замок. Видно, Дювалье не верит, что кто-нибудь другой схватит фашиста. Какая-нибудь власть... Что ж, если так, то Альбера как-то можно понять. Но все-таки... Нет, я вряд ли сумею дать Этьену толковый совет.

«Мы слишком долго не виделись», — вот все, что я ему ответил. «Да, это правда», — сказал он и сжал мне руку.

За это время подрос Андрэ. Он почему-то слушал вместе с приятелями философа-бродягу. Эка, какие юродивые объявились — не на святой Руси, а теперь, на Западе! Бродяга учит юнцов жить. Бродяга, подпоясанный веревкой, не добивающийся земных благ.

Андрэ тоже из числа одиночек. Недаром Этьен говорит о них с такой горечью. Андрэ хочет свободы. Ради этого он и бросил университет. Он твердит: где ни учиться, везде из тебя делают слугу, подручного, сулят деньги, телевизор, всякое барахло — словом, покупают. Какой же выход? Андрэ как будто просит: «Обождите, повремените все власти, все партии, сделайте перерыв, не трогайте меня, дайте самому разобраться! Фюреров, любых фюреров, он ненавидит — это точно! Он расправился бы с ними решительно. Нет, не казнить их надо. Хуже! Пускай тираны, диктаторы, всякие гитлеры прислуживают в барах. В самых захудалых барах. Пускай им кричат клиенты: «Эй, попроворнее! Двойную виски!»

Этьен резонно сетует: «Мальчишка — дурак, он, в сущности, на побегушках у Пуассо. На что он обменял факультет прав?»

Этьен говорит мне: «Давай, Мишель, подумаем вместе. Нынче в мире вопросов гораздо больше, чем ответов. Хорошо бы спросить Тореза, спросить Тольятти. Но их нет».

Я понимаю Этьена. Люди придумали кибернетические машины, но ведь и они, в сущности, вырабатывают вопросы, все новые вопросы для человеческой головы. Океан вопросов плещет в наши окна, в наши двери...

Иной товарищ отделался бы общей фразой. Припомнил бы цитату. Такой товарищ не отказывается от встреч с друзьями за рубежом. Обменяться улыбками, рукопожатиями, приветствиями — это ему нравится.

Какое дело ему, что Этьен не может справиться с собственным сыном, не может сделать его своим наследником? Правда, товарищ, натасканный на цитатах, не полезет за словом в карман. Он скажет, что у нас нет противоречий между отцами и детьми, нет и быть не может. Абсолютно все гладко! А вот в капиталистическом обществе противоречий полно. Вот и весь сказ. Обстоятельнее беседовать некогда — час, отведенный для встречи с друзьями, истекает.

Я ловлю себя на том, что злюсь на таких. Ведь это по их вине я не могу дать Этьену дельного совета.

«Я тебя не спрашиваю, Мишель, как добывать хлеб насущный. Тут у нас есть кое-какой опыт. Сейчас конъюнктура неплохая, имеется возможность урвать у хозяев прибавку. И работа есть. Но ведь нужен еще хлеб для души, Мишель. Его-то выпекать потруднее. А требуется его все больше, и такого, чтобы и Альберу подошел, и мальчишке».

Андрэ и впрямь мальчишка. Но в его возрасте мы дрались с фашистами...

За стеной пробудилось радио. Шагов не слышно — Андрэ с постели потянулся к приемнику. Утро воскресное, парень может поваляться. Он крутит верньер, разные станции пищат, щелкают, сталкиваются, топят друг друга в потоках звуков. Если бы ему так же легко было выбирать себе жизнь! Знает ли он, что ему нужно?

Андрэ мчится, полосует страны, у него нет терпения отстроиться, послушать что-нибудь, — поймал симфонию и оборвал, подхватил джаз и оборвал. Концерт, бюллетень погоды, проповедь — всем один почет.

Люксембург передает музыку. Андорра под лихую танцевальную мелодию рекламирует бриолин для смазки волос. Маленькие страны, похоже, самые развеселые. У них меньше ответственности.

Этьен спит. Удивляюсь, как он может спать под такую какофонию. Устает Этьен сильно, хотя не признается в этом. Пуассо не даст поблажки, хотя ты и родственник. Этьен не ждет, не просит поблажек. Между тем у него больные легкие, а средств на настоящее лечение не хватает. Но об этом знают только Андрэ и я. И мне-то Этьен сказал нехотя, словно стыдясь.

Никак мне не удается придать мыслям одно направление. Сейчас мешает барабан, отбивающий дробь за стенкой. Мне видятся головы андоррцев, напомаженные бриолином. Падает дождь и отскакивает от жестких, блестящих черных волос...

— Полиция Виллеруа оказалась перед незаурядной проблемой. Плачевный инцидент на площади Кожевников, о котором мы сообщали вчера в вечернем выпуске, до сих пор не разъяснен, так как скрылись оба главных действующих лица — зачинщик волнений и потерпевший, обитающий — если судить по номеру машины — в Страсбурге. Задержанный Пьер Кенэ заявил, что до него донеслись слова: «Проклятый нацист!» Даже если этот кричавший пил, как утверждают, одно кофе, все же способность узнать кого-либо с веранды кафе представляется спорной. Чрезмерная импульсивность некоторых лиц вызывает осуждение мэра Виллеруа господина Рауля Жаклена, заявившего нашему сотруднику...

Что он заявил, мы не услышали, Андрэ лишил слова господина мэра.