Кто смеется последним - Юрий Львович Слёзкин

хлопавшего дверцами шкафа. Крахмальная сорочка, фрак, штиблеты, галстук — летели на кровать.

— Отвернитесь, отвернитесь! — кричал он и, после паузы, прерываемой энергичными выражениями по адресу то одной, то другой части туалета, прибавил: — А я в свою очередь не зевал. На завтра у меня назначено свидание, любовное свидание, с вашего позволения. Вот я каков. И с кем — если бы вы знали!

* * *

Телеграмма, поданная в Марселе в 23 часа 43 минуты от 7 ноября и прибывшая по назначению в 24 часа 5 минут — гласила:

«ПАРИЖ, ЛАТИНСКИЙ КВАРТАЛ, УЛИЦА РАСИНА, 7, ЖАНИНЕ НУАЗЬЕ ОПЕРАЦИЯ СОШЛА БЛАГОПОЛУЧНО, ДОКТОР ОБЕЩАЕТ СКОРОЕ ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ.

ВИКТОР».

Сонный консьерж расписался в книге и дернул шнурок в пятый этаж.

— Мадам, телеграмма, — крикнул он снизу вверх вышедшей на площадку горничной.

— Вы могли бы ее отдать завтра, — зевая, отвечала Люси, — вы невежа, m-r Грегуар.

Они сошлись на площадке третьего этажа. Консьерж привлек к себе девушку, помахивая телеграммой перед ее носом.

— Я нашел, что это самое подходящее время, моя милая.

— А я нахожу, что у вас вовсе неподходящие манеры.

Горничная вырвала телеграмму и кинулась вверх по лестнице.

Он кричал ей вдогонку:

— Не забудьте все-таки своего обещания, m-lle Люси.

Люси прошла переднюю, гостиную, заглянула в полупри-творенную дверь кабинета, — где, склоненный над ворохом бумаг, сидел m-r Нуазье в своей неизменной черной шелковой мурмолке, — и на цыпочках вошла в спальню. М-те легла сегодня рано, ссылаясь на мигрень. Но все же ее нужно было разбудить. За этот день m-те получила третью телеграмму. Она расстроена.

Люси щелкнула выключателем.

Матовая бледно-голубая чаша вспыхнула под потолком.

— Мадам, — осторожно позвала Люси, подходя к кровати.

Но ответа не последовало. Горничная подошла ближе — постель оказалась пустой. В комнате никого не было.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ — ГДЕ ВЛАСТЬ ПЬЯНЕЕ ВИНА,

А ВИНО ГОРЧЕ ПОЛЫНИ

Когда обе стрелки сошлись на двенадцати и в эбеновом брюхе часов хрипнуло, а после загудело протяжно и многозначительно двенадцать полночных ударов, Гектор Лагиш подошел к большому трюмо своего кабинета и самодовольно посмотрел на себя в зеркало.

Из голубеющей толстой зеркальной поверхности, неизменно отражавшей три высокие, обитые темно-зеленым штофом стены, громоздкий письменный стол, стулья с готическими спинками, штофные пыльные портьеры на окнах, — выплыл навстречу Лагишу среднего роста господин, с бритым желтоватым лицом, с глазами, обведенными темной тенью, с широким лбом под ежиком стриженными волосами — лицо популярного депутата, лидера партии социали-стоврадикалов, ныне объединившихся с социалистами-республиканцами и независимыми — лицо человека, блестящие выступления которого в Палате неизменно разрывались, как бомбы, над головами противников.

Прижав подбородок к груди, заложив пальцы правой руки за вырез фрачного жилета, а левую закинув назад, Лагиш ощущал в себе Наполеона. Даже брюшко, нарушающее общую стройность фигуры, — даже оно подчеркивало это сходство.

— Лагиш — премьер-министр.

Выходя из Палаты, он слышал, как об этом кричали газетчики. Их голоса показались ему особенно звонкими.

— Лагиш — премьер-министр!

В конце концов — дело отнюдь не в тщеславии… Если он счастлив, то лишь потому, что его назначение — первая блестящая победа социалистического блока, окончательное и бесповоротное падение старой, оппортунистической политики Дюкане. И если он — Лагиш — вынесен на гребень, то это лишь воля случая. Не он, так другой должен был бы явиться карающим оружием. Конечно…

Лагиш снова взглянул на себя в зеркало, но предательская улыбка заставила его тотчас же отойти.

С ней нельзя было сладить. Она не оставляла его губ ни на мгновенье после того, как, вернувшись от президента и окруженный своими единомышленниками, он передавал им свою беседу с главой Франции.

Его встретили в Елисейском дворце преувеличенно любезно. Его осыпали комплиментами, изумлялись его блеску, темпераменту и политическому такту.

— В вашем лице мы видим молодую Францию, — сказал президент, улыбаясь своей обычной гаерской улыбкой закоренелого скептика. — Мы верим, что только вы и ваша партия в настоящий момент отвечают настроению страны, а присущий вам такт оградит вас от неосторожных, слишком резких шагов.

Дружный смех депутатов покрыл последние слова Лагиша, неподражаемо передававшего в этих фразах всем известную манеру и интонацию речи президента.

— Я уверен, что вам, как и каждому французу, дорога и сила и мощь Франции. Ее значение в европейском концерте всецело зависит… — продолжал Лагиш, копируя своего высокого патрона.

— Колонии! — крикнуло несколько голосов.

— Старичину всего более беспокоят колонии! Старая лиса заметает хвостом свой след. Это обычная его манера.

— Ну, да, конечно, колонии, — подхватил Лагиш, меняя тон, становясь самим собою. — Я прекрасно понимал, к чему он ведет. Уступив поневоле необходимости, он все же рассчитывал оставить себе хоть какую-нибудь лазейку. Я предоставил ему говорить. Он прочел мне целую лекцию. Хитро построенную лекцию о незыблемых принципах, на каких держится наша колониальная политика. Он нисколько не убеждал. Нет, помилуйте. Он только констатировал. Он оставался в рамках главы государства, равно глядящего на правых и виноватых. Он просто делился своей мудростью. Надо было видеть его в ту минуту. Когда он кончил, я встал и, раскланиваясь, позволил себе заметить: «Ваше высокопревосходительство, я счастлив был выслушать того, в чьих словах звучала для меня вся мудрость блестящего прошлого Франции, — надеюсь, что в ближайшее время вы найдете возможным подвести столь же прочные и неотразимые обоснования и для тех путей, по которым пойдет Франция блестящего будущего».

Аплодисменты грянули дружным плеском. Депутаты пожимали руки Лагиша.

— Этот день должен быть отмечен в истории, — говорили они, — какая победа, какая необычайная победа. Впервые Франция видит во главе правительства подлинного демократа и социалиста!

* * *

— Автономия колоний!

Весь Париж кипел, как добрый горшок. Это было нечто неслыханное.

Газетная склока никогда еще не принимала таких размеров.

«Action Franqaise»[11] требовала немедленного мщения. «Хороший выстрел из револьвера или адская машина легко могла бы поправить дело», — писали ретивые монархисты.

Крайние левые газеты глухо констатировали факт:

ГЕКТОР ЛАГИШ,

ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВО