Кризис психоанализа - Эрих Зелигманн Фромм

ему осознать, какой мощной фигурой является женщина-мать, к которой ребенок привязан[28]. Почти все другие психоаналитики приняли теории Фрейда о сексуальности и второстепенной роли матери, несмотря на всеобъемлющие свидетельства противного.

Здесь, как и везде, указание на связь теории с ее социальными детерминантами не доказывает, конечно, того, что теория неверна; однако тщательное изучение клинических данных теорию Фрейда не подтверждает. Я не могу обсуждать это в данном контексте; несколько психоаналитиков, особенно Карен Хорни в своей пионерской работе, представили клинические свидетельства, противоречащие в этой области гипотезе Фрейда[29]. В целом можно просто сказать, что теория Фрейда, будучи, как всегда, образной и увлекательной благодаря своей логике, содержит, по-видимому, минимум истины, возможно, потому, что Фрейд был так глубоко проникнут патриархальными предрассудками.

Совершенно иным являлось изображение Фрейдом ребенка. Как и женщина, на протяжении всей истории ребенок подвергался угнетению и эксплуатации со стороны отца. Ребенок был, как жена и раб, собственностью мужчины-отца, который «даровал» ему жизнь и который мог делать с ним что пожелает, деспотически и без ограничений. (Обычай приносить детей в жертву, когда-то так распространенный в мире, является одним из многих проявлений этого.)

Дети могли защищаться еще меньше, чем женщины и рабы. Женщины по-своему вели партизанскую войну против патриархата; рабы в той или иной форме многократно восставали. Однако истерики, отказы от еды, запоры, ночное недержание мочи – не то оружие, которым можно победить могущественную систему. Единственным результатом было то, что ребенок вырастал в уродливого, замкнутого, а часто и злобного человека, мстившего своим детям за то, что было сделано с ним самим.

Угнетение детей выражалось если не в жестокой физической форме, то в психической эксплуатации. Взрослый требовал от ребенка удовлетворения своего тщеславия и желания властвовать, приспособления к своему настроению и т. д. Особенно важным было то, что взрослый не воспринимал ребенка всерьез. Считалось, что ребенок не имеет собственной психической жизни; он воспринимался как чистый лист бумаги, на котором взрослый может и обязан писать некий текст (другой вариант «бремени белого человека»). Отсюда следует, что взрослый считал себя вправе лгать ребенку. Если человек лгал взрослым, он должен был каким-то образом принести извинения. Обман ребенка явно не требовал никаких оправданий, потому что, в конце концов, ребенок – это не полностью человек. Тот же принцип действовал в отношении взрослых, если они оказывались незнакомцами, врагами, больными, преступниками или представителями низших и эксплуатируемых рас или классов. В целом только обладающие силой вправе требовать правды – такой порядок был принят в большинстве обществ на протяжении истории, даже если это не была осознанная идеология.

Революция ребенка, как и революция женщины, началась в XIX веке. Люди начали понимать, что ребенок – это не чистый лист бумаги, а очень развитое, любопытное, наделенное воображением, чувствительное существо, нуждающееся в стимуляции. Одним из симптомов этой новой оценки ребенка в сфере образования стал метод Монтессори; другим, и гораздо более влиятельным, – теория Фрейда. Он выразил уверенность и подтвердил ее клинически, что неблагоприятные воздействия в детстве имеют очень тяжелые последствия для последующего развития. Он мог описать специфические сложные умственные и эмоциональные процессы, идущие в ребенке. Он особенно подчеркивал тот факт, ранее отрицавшийся, что ребенок – страстное создание, с чувственными влечениями и фантазиями, придающими его жизни драматическое качество.

Фрейд пошел дальше в своем новаторском взгляде на ребенка, когда еще в начале своей клинической работы предположил, что причина многих неврозов кроется в сексуальном соблазнении детей взрослыми – и особенно их родителями. С этого момента, можно сказать, он стал обвинителем родительской эксплуатации детей, их защитником во имя целостности и свободы. Однако, учитывая глубину его связи с патриархальной авторитарной системой, не приходится удивляться, что позднее он отказался от этой радикальной позиции. Он обнаружил, что во многих случаях имела место проекция инфантильных желаний его пациентов на их родителей, а в действительности никакого соблазнения не было. Обобщив эти случаи, Фрейд пришел к выводу, что, в согласии с его теорией либидо, ребенок – юный криминал и извращенец, который только в ходе эволюции либидо взрослеет и становится «нормальным» человеком. Так Фрейд пришел к представлению о «греховном ребенке», которое, как отмечают некоторые комментаторы, в основных чертах напоминает августинианский взгляд на ребенка[30].

После этой перемены лозунгом стало, так сказать, утверждение «Виноват ребенок»: его влечения приводили к конфликтам, а конфликты, если не были успешно разрешены, – к неврозам. Не могу не заподозрить, что мотивация, приведшая Фрейда к такому мнению, заключалась не столько в его клинических наблюдениях, сколько в его вере в существующий общественный порядок и его авторитеты. Это подозрение подтверждается несколькими обстоятельствами, в первую очередь той категоричностью, с которой Фрейд утверждал, что все воспоминания о родительском соблазнении – фантазии. Разве такое безоговорочное утверждение не противоречит тому факту, что кровосмесительный интерес взрослых к своим детям – совсем не редкость?

Другая причина предположения о горячей поддержке Фрейдом родителей лежит в том, как освещаются фигуры родителей в опубликованных им историях болезни. Удивительно видеть, как Фрейд искажает образы родителей и приписывает им качества, явно контрастирующие с фактами, которые он же и приводит. Как я пытался показать на примере его истории болезни маленького Ганса, Фрейд упоминает об отсутствии угроз со стороны родителей, которые были полностью сосредоточены на благополучии ребенка. Угрозы и соблазнения в этом случае настолько очевидны, что нужно было бы зажмуриться, чтобы их не увидеть. То же наблюдение может быть сделано и в отношении других историй болезни.

Интерпретацию перехода Фрейда от защиты ребенка к защите родителей косвенно подтверждает свидетельство Ш. Ференци, одного из самых опытных и одаренных воображением последователей Фрейда. В последние годы жизни Ференци, никогда не колебавшийся в своей лояльности Фрейду, оказался вовлечен в острый конфликт с учителем[31]. Ференци высказывал идеи, расходившиеся со взглядами Фрейда, в двух важных вопросах; Фрейд реагировал на это так резко, что не пожал Ференци руку при его последнем визите[32]. Одно из отклонений, мало интересующее нас в данном контексте, заключалось в настоянии Ференци на том, что пациенту для излечения требуется не только интерпретация, но и любовь аналитика (любовь, понимаемая здесь в несексуальном, неограниченном смысле). Более важным для нашей цели было утверждение Ференци о том, что Фрейд в конце концов был прав в своем первоначальном мнении: взрослые во многих случаях были совратителями детей, и это не всегда являлось плодом коренящихся в детстве фантазий.

Если отвлечься от значения критических замечаний Ференци, возникает вопрос: почему реакция Фрейда была такой резкой