Южные помидоры. Рассказы о доме с синей дверью и черешневом компоте - Олеся Куприн

Но я росла, хорошо училась, ходила в художественную школу, много читала. Я проявила все свои светские таланты, но так ничего и не усвоила из бытовых. Бабушка сдалась, мудро решив, что я научусь всему сама, когда придет время.

В марте прошлого года уже не было бабушкиных поздравлений. Телефон говорил голосами родителей, наполнялся смехом друзей и дальних родственников, а я жила без моей Ба уже целый месяц.

Как это часто бывает, в день рождения мы подводим итоги, и тогда я взялась перечислять все, что запомнила из ее слов.

«Всегда одевайся опрятно, дома держи картошку и хлеб, тогда никто не будет голодным, и, что бы ни произошло, оставайся порядочным человеком».

Оказалось, что бабушка уже научила меня всему.

Вечер воскресенья. На улице тепло, в комнате тоже. Через оконное стекло мне видно, как солнце сползает к закату. День закончился, но еще можно читать, не включая лампы.

Постель перестелили, и она пахнет согласно этикетке стирального порошка — свежестью неизвестного мне луга. Оказывается, что я ничего не знаю о том, как пахнут луга.

Я лежу поверх одеяла, перебегая глазами от строчки к строчке. Рядом оба кота и Н. — мужская половина нашей семьи спит. И только Густав, тот кот, что цвета грозовой тучи, зажмуривается во сне и изредка приоткрывает глаза. Ему важно знать, что я никуда не ушла. Обещаю в следующий раз почитать для него вслух.

Когда совсем стемнеет, мы все же включим круглую настольную лампу. Она зажжется теплым молочным светом, и каждому из нас будет казаться, что в дальний угол комнаты закатилась маленькая луна.

С луной у меня плохие отношения. Ночами, когда кроме меня смотреть некому, она нависает над нашей постелью, просит поговорить. Луна никогда не заглядывает одна, всегда приходит вдвоем с бессонницей. Бродят вместе, как старые друзья, перешептываются, тревожат.

Но пока еще только вечер, луны не видно, и хочется, чтобы пахло костром, но не таким, что разжигают осенью, а весенним, из мартовских веток, отломленных и погибших в прошлогодних морозах.

Вдоль нашей улицы растут деревья. Над деревьями растут фонари. В тех местах, где фонари касаются веток, даже сейчас, пережив зиму, есть листья. Все дерево спит, голое и сухое, сок весь вышел, он вернется только весной, а у ветки тоже бессонница. И вот она ворочается на ветру, разминает замерзшие листочки и никак не спит, глупая. Ветку тоже навещает луна.

Когда ночь оказывается свободна от гостей, я бужу кота, и мы уходим на кухню разогревать холодный кофе, писать рассказы и очень редко стихи. У нас не всегда получается хорошо: то кофе сгорит, то строчка выйдет паршивой, но на этот случай есть чай и много чистой бумаги.

Но сейчас все еще вечер. На темнеющем небе скоро станут видны крохотные звездочки, но мне нравится, что еще можно читать, не включая лампы.

Глава № N, в которой ничего не будет рассказано о самой дороге, но совершенно точно, и это решено, появится история о первом дне в Ленинграде.

Знаете, есть такая бита для крикета, широкая и плоская, ею по лицу давать хорошо. Когда я впервые вышла из метро на Невском и увидела Казанский собор, меня словно лучший игрок сборной шлепнул этой самой битой по этому самому лицу. Я пропала. Я рухнула. Казанский и сегодня уничтожает меня своим величественным ампиром.

Потом был Эрмитаж, античный зал вдохновеннее Мадонны Литта. Вечер в литературном кафе, горячее красное по бокалам, рояль и стихи Пушкина, читаемые почтенной дамой. Тогда, втроем за столиком на двоих, забывая дышать, я слушала голос женщины — знакомые слова от незнакомого человека. Я и сама мечтала однажды что-нибудь там прочесть, но парень из команды по крикету не забывал приводить меня в чувство.

Невский проспект, так много обещавший глубиною своих каналов, он пустит меня к себе, ненадолго придержит этого игрока с битой, но много позже, не в этот наш первый с ним вечер.

Петербург, Ленинград, Питер. Могущественный владелец дождей и туманов. Он заталкивал меня в театр с коньяком в антракте, зазывал виски безо льда на поэтическом вечере, кормил пышками на Большой Конюшенной. Город не раз полоскал меня в дождях и окунал в лужи, случалось, был приветлив, показывал солнце. Но всегда напоминал колючим ветром: Петербург, как месть, подают холодным.

Петербург внутри меня. Нева разливается в моей груди, иногда закипает, реже покрывается льдом. Моховая, Невский и Рубинштейна легли неровными линиями на ладони.

Крохотная пышечная направо от главного проспекта, с жильцом, который ей не по размеру — огромным рыжим котом, навсегда со мной в голове и сердце. Там угощают растворимым кофе из пачки с орлом и жареными петербургскими пышками, густо обвалянными в сахарной пудре.

Петроградская сторона — все хорошее началось со мной именно здесь, пусть ночами мы и не могли попасть домой из-за разведенных мостов, неизменно дожидаясь утра за кружкой остывшего кофе все там же, на расстоянии вытянутой руки от незасыпающего Невского.

Пекарня, которую ласково зовут «булошной», со свежим хлебом в хрустящих пакетах и на этот раз обжигающим утренним кофе в картонных стаканах, она на углу с каналом Грибоедова, просто нужно немного пройтись.

Карманное, незаметное постороннему взгляду кафе где-то в бесконечных поворотах с Владимирского проспекта, там меня впервые угостят пудингом, и я узнаю, каким он бывает. Вернусь туда раз, другой, пока ничего после себя не оставлю.

Но если честно, все мои рассказы о том, что первым увиденным мною был Казанский собор, не совсем верны. Не был он и первым потрясением, но оказался единственным, с чего стоило бы начать.

Как водится, первые строки всех путешествий похожи: тебя встречает аэропорт, потом, если повезет, друзья. Мне повезло, и мы поехали объездными дорогами через одинаковые ряды сонных окон в такой же спальный район. Позже, следующим утром, все мои чаяния о северном городе оправдаются, вы это уже прочли, но в ночь прилета меня зажмут на заднем сиденье машины, раздавят и вомнут в стекло разочарования и тревоги.

Не будет грозных нависающих над сводами арок атлантов и подоконников на их широких плечах, не встретятся нам легкие и немного рассеянные кариатиды, никакого тебе ампира и барокко, даже классицизмом не пахнет.