Незнакомая дочь - Элена Ферранте

На самом деле, если подумать, в моих дочерях мне больше всего нравилось то, что казалось мне странным. Я чувствовала, что больше всего мне по душе были черты, унаследованные ими от отца, хотя наш брак закончился довольно бурно. Или те черты, что достались им от предков, о которых я ничего не знала. Или же черты, существование которых можно было объяснить причудливой фантазией случая, соединившего человеческие организмы. В общем, чем большую близость с ними я ощущала, тем меньше мне хотелось брать на себя ответственность за их внешность. Но эта странная близость возникала редко. Они упорно навязывали мне свои трудности, печали и конфликты, это продолжалось бесконечно, и я злилась и испытывала чувство вины. Я всегда была в определенном смысле причиной и выпускным клапаном их бед. Они упрекали меня в том, что я либо молчу, либо кричу. Обвиняли в том, что я слишком неравномерно распределила между ними не только черты своей внешности, но и то самое необъяснимое излучение, о котором мы задумываемся слишком поздно. Это жар тела, который опьяняет, как крепкий коктейль. Чуть слышная интонация голоса. Едва заметный жест, нежный трепет век, полуулыбка. Походка, слегка опущенное левое плечо, изящное движение руки. Неуловимая комбинация еле различимых движений, которая делает Бьянку соблазнительной, а Марту нет, или наоборот, или в результате заставляет их быть слишком чопорными и страдать. Или ненавидеть меня, потому что им кажется, будто мать сама решает, как ей одарить своих детей, еще когда баюкает их в живой колыбели своего чрева.

По словам дочерей, я вела себя жестоко уже тогда, когда носила их. Я относилась к одной как к дочери, а к другой как к падчерице. Бьянке я подарила большую грудь, а Марте дала мальчишескую фигуру. Она не знает, что это тоже красиво, носит бюстгальтеры со вкладками, и этот обман для нее унизителен. Я страдаю оттого, что страдает она. В юности у меня была большая грудь, а после рождения Марты она куда-то подевалась. “Ты отдала все самое лучшее Бьянке, – твердит Марта, – а мне оставила самое худшее”. Такая уж она, Марта: защищается, считая себя обманутой.

Бьянка другая: с самого детства она борется со мной. Она заставляла меня раскрыть секрет каких-то моих навыков, которые вызывали у нее восхищение, а потом демонстрировала мне, что тоже так может. Именно она сообщила мне, что, очищая фрукты, я придирчиво слежу за тем, чтобы снять всю кожуру одной лентой. До того, как эта привычка привела ее в восторг, я ее не замечала, неизвестно, у кого я ее переняла, может, просто сказалась склонность безупречно выполнять любую кропотливую работу. “Мама, сделай серпантин, – настойчиво требовала она. – Почисть яблоко, чтобы получился серпантин, ну пожалуйста!” Haciendo serpentinas[3] – нашла я недавно в одном стихотворении мексиканской поэтессы Марии Герры, которая мне очень нравится. Бьянка зачарованно смотрела, как я делаю серпантин из кожуры: это было одно из магических умений, которое она мне приписывала, и даже сейчас воспоминание об этом вызывает у меня умиление.

Однажды утром, желая доказать мне, что тоже умеет делать серпантин, она сильно поранила палец. Ей было пять лет, и она сразу пришла в отчаяние, у нее текла кровь, и от разочарования ручьем лились слезы. Я напугала ее, закричав, что ее нельзя ни на минуту оставить одну, что у меня совсем не остается времени на себя. Я почувствовала, что задыхаюсь и вот-вот перестану быть сама собой. Я долго отказывалась целовать ее ранку, хотя ей от этого наверняка стало бы легче. Я хотела, чтобы она усвоила, что поступила неправильно, что это опасно, что только у мамы это хорошо получается. У мамы.

Несчастные создания, вышедшие из моего чрева, одни-одинешеньки, на другом краю света. Я посадила куклу к себе на колени – словно для того, чтобы она составила мне компанию. Зачем я взяла ее? Она оберегала любовь Нины и Элены, соединяла их, поддерживала их взаимную привязанность. Она была ярким свидетельством безмятежного материнства. Но я ее украла. Сколько осталось в прошлом старых утраченных вещей, но они по-прежнему со мной, в водовороте образов, даже сейчас. Я отчетливо поняла, что не хочу отдавать Нани, хотя испытывала угрызения совести и боялась оставлять ее себе. Я поцеловала ее в щеку, потом в губы, сжала, как у меня на глазах это делала Элена. Кукла забулькала, как будто что-то злобно проворчала, и выплюнула струю коричневой слюны, испачкав мои губы и футболку.

Я спала на диване, открыв дверь на террасу, и проснулась поздно с тяжелой головой и ломотой в костях. Шел одиннадцатый час, поливал дождь, сильный ветер поднимал на море волны. Я поискала куклу, но не нашла ее. Почувствовала легкое беспокойство, как будто она могла ночью спрыгнуть вниз с террасы. Огляделась, пошарила под диваном, снова испугалась: а вдруг кто-то вошел и унес куклу? Она обнаружилась в темной кухне, на столе. Наверное, я принесла ее туда, когда заходила ополоснуть лицо и футболку.

Моря не было видно, стояла отвратительная погода. Намерение сегодня же вернуть Нани Элене представлялось не просто сомнительным, но неосуществимым. Я вышла позавтракать, купить газеты и запастись чем-нибудь на обед и ужин.

В пасмурный день в городке царило оживление, туристы ходили за покупками или просто прогуливались, чтобы убить время. На набережной я наткнулась на магазин игрушек, и у меня снова возникла мысль купить наряды для куклы хотя бы на тот день, что она останется у меня.

Я вошла как будто из праздного любопытства, поговорила с молоденькой услужливой продавщицей. Она подобрала мне трусики, носочки, туфли и голубое платье, которые, как мне казалось, подходили кукле по размеру. Положив пакет с покупками в сумку, я двинулась к двери и чуть не столкнулась с Коррадо, пожилым мрачным мужчиной, о котором думала, что он отец Нины, а он оказался мужем Розарии. Он был при полном параде: синий костюм, белоснежная рубашка, желтый галстук. Судя по всему, он не узнал меня, но из-за его спины неожиданно высунулась Розария в тускло-зеленом комбинезоне для беременных. Она-то сразу меня узнала и воскликнула:

– Синьора Леда, как вы себя чувствуете? Вижу, все в порядке. Мазь помогла?

Я еще раз поблагодарила ее, сказала, что все прошло, с удовольствием и даже с некоторым волнением подумав, что следом за ними непременно появится Нина.

Когда мы встречаем в городе одетыми тех людей, которых раньше видели только на пляже, создается удивительный эффект. Коррадо и Розария показались мне скованными, зажатыми, словно деревянными. Нина напомнила нежной окраски ракушку, надежно скрывавшую пугливого бесцветного моллюска. Только Элена была взбудоражена и расстроена. Она сидела на руках у матери, прижавшись к ее груди, и сосала большой палец. Хотя на ней тоже было красивое платье, белоснежное, от нее исходило ощущение беспорядка и неопрятности, видимо, она только что ела шоколадное мороженое и испачкалась, даже большой палец, который она мусолила, был измазан липкой коричневой слюной.

Я с беспокойством посмотрела на девочку. Ее голова покоилась у Нины на плече, из носа текли сопли. Кукольная одежда лежала у меня в сумке, с каждой минутой она все больше оттягивала мне руку, и я подумала: прекрасный повод сообщить, что Нани нашлась. Однако внутри у меня что-то стремительно перевернулось, и я спросила с притворным участием: