Империя Четырех Сторон - Андрей Цаплиенко

– Я слушаю тебя, – сурово сказал жрец. Он встретился с архитектором в одной из боковых галерей храма, а не в золотом саду, как на это рассчитывал Чинча. «Ничего, – подумал про себя молодой человек, – я уже однажды видел сад, и мне вручили нечто гораздо более ценное, чем все золотые деревья, вместе взятые».

Повелитель храма ждал.

Чинча встал на одно колено и поцеловал ему руку. Вильяк Ума принял этот жест уважения и поклонения и не изображал из себя доброго старика, как это было во время их первой встречи.

– Я пришел поговорить о том, к чему подтолкнули меня размышления, – сказал Чинча. – Тебе это может не понравиться. Причем, настолько, что ты сочтешь меня преступником и прикажешь лишить жизни. Но я к этому готов.

– Если готов, к чему тогда это твое вступление? Говори.

– Вы хотите спасти Тавантинсуйу? – быстро заговорил архитектор. – Тогда сделайте вот что. Признайте Великого Инку вором и преступником. Откажитесь платить за него выкуп.

– Ты это всерьез, Чинча?

– Более чем. Атауальпа нарушил закон. Мы не берем ни крошки чужого добра. Он отобрал у родного брата, Уаскара, целую страну. И не смог с ней справиться. Он утратил доверие народа. Пусть не всего, пусть какой-то его части. Но именно поэтому народ не хочет воевать за своего правителя. А правитель – это свет небес, в лучах которого живет наша родина Тавантинсуйу, и он должен быть чистым, этот свет. Признайте его преступником. И назначьте на его место другого.

– Как? – только и выговорил Верховный жрец, почувствовав, что язык во рту немеет от удивления и страха перед неприкрытой правдой слов архитектора.

– От нового Инки пойдет новая династия и начнется новая история. Он поднимется на камни Кориканчи и объявит о начале нового времени. Он напомнит, что Атауальпа нарушил закон «Ама льюйя, ама сува, ама кейя». Он украл у брата власть, обманув народ, и все это Атауальпа сделал для того, чтобы проводить время в праздности, принимая ласки и утехи Дев Солнца. Разве для этого Пачамама послала нам самого первого правителя?

Вильяк Ума схватил Чинчу за плечи и долго смотрел архитектору в глаза. Очень пристально и внимательно.

– В другое время я приказал бы с тебя содрать кожу живьем. Но сейчас не совсем подходящий момент. Ты будешь жить.

Чинча поклонился. Но жрец еще не закончил свою речь.

– Ты выполнишь то, что я тебе приказал сделать, когда мы говорили в тени деревьев золотого сада.

– А если я не успею?

– Тогда дело закончат твои дети, – жрец развернулся и направился прочь от молодого человека. – Или дети твоих детей.

Чинча хотел было сказать, что в его жизни речь о семье и детях пока не идет, но промолчал и покинул галереи Кориканчи вскоре после того, как жрец скрылся в лабиринте коридоров.

Оказавшись на улице, архитектор направился к родственникам, у которых надеялся переночевать до утра. Каменные, грубо обтесанные валуны были сложены в стены без окон. Улица напоминала тоннель, в конце которого светлым пятном указывала направление центральная площадь. Чинча двинулся туда, но вдруг заметил в конце улицы три мужских силуэта. Он сделал еще три шага в сторону площади.

Силуэты стали больше. Шестое чувство подсказало Чинче, что надо развернуться и бежать в другую сторону.

Он бежал так, словно хотел обогнать ветер, и тот, рассердившись, держал его за руки, встречая Чинчу холодным дыханием темной улицы. Ноги архитектора не слушались. На мгновение ему показалось, что он видит страшный сон, ведь во сне тяжело убегать от преследователей, переставляя ватные ноги со скоростью улитки. Каменным стенам слева и справа не было конца. Они уходили вдаль и терялись в сумерках. Их серая суровость приговорила Чинчу к этому кошмарному бегу по городу, вдруг ставшему чужим. И смертельно холодным. «Нет! Не сдамся!» – думал беглец. «Нет» – любимое слово любого воина. «Нет» может означать «не знаю», «может быть», а иногда и «да», в зависимости от ситуации. Это аксиома для тех наций, которые сумели достигнуть успехов на поприще торговли. Но торговля в Империи Четырех Сторон была под запретом. Подданные Великого Инки не знали, что такое деньги, а значит, не обладали умением говорить слово «нет» с подтекстом.

Преследователи тоже говорили себе «нет», вкладывая в отрицание несколько иной смысл, нежели беглец. «Не уйдешь», – дышали они ему вслед, и Чинче казалось, что боевой клич на выдохе обжигает ему лопатки. Он прибавил ходу. Быстро! Еще быстрее! «Жизнь или смерть?» – стучала кровь в синих от напряжения венах на висках. «Жизнь!» – подсказала Чинче улица, и он увидел открытое пространство в конце серого коридора. Выскочить из него, а потом свернуть направо и скрыться в темноте прохладной ночи. До конца улицы оставалось совсем немного. Чинча, не снижая скорость, сделал шаг шире. Он представил себя горным быстрым животным, так легко и грациозно перескакивающим с камня на камень. И от этого у архитектора прибавилось сил и темпа. Он уже почти ушел от преследователей и едва коснулся рукой стены, чтобы поменять траекторию движения, свернуть направо. И тут получил мощный удар. Ему на мгновение показалось, что все двенадцать ярусов каменных блоков закачались и рухнули на него, как горный оползень. А за первым ударом последовали еще. И еще. И, не найдя в себе сил сопротивляться этой болезненной лавине, беглец позволил своему сознанию уйти в мягкое, как солома, ничто.

– Чинча, Чинча, строитель, ты пришел в себя?

Ему было почудилось, что голос принадлежал солдату, его товарищу по добровольной ссылке, в которую они отправились по собственной стране.

Строитель попробовал разомкнуть веки, но у него ничего не получилось. Глаза – это двери, через которые человек впускает в себя впечатления и выпускает эмоции. Но эти двери были словно заколочены. Что-то мешало Чинче взглянуть на мир. Он попытался сделать усилие над собой, но у него ничего не получилось. Веки не открывались. Сознание постепенно возвращалось к нему, растекалось водой по мышцам, наполняя сосуд его тела ощущениями. Но эти ощущения нельзя было назвать приятными. Его руки, ноги болели от ударов, мышцы непроизвольно сокращались от судороги, которая заставляла ныть и суставы. К Чинче вернулось понимание того факта, что он был захвачен врасплох и, очевидно, избит. Он застонал от нарастающей боли и попытался снова открыть глаза, теперь гораздо резче. И снова не смог. Веки отозвались целой вереницей мелких очагов боли. Не стоило обращать внимания на каждый из них по отдельности. Но вместе они представляли собой цепочку непреодолимого страдания в области глаз. И непонятнее всего был тот факт, что глаза не открывались. Чтобы облегчить боль, Чинча хотел было протереть глаза руками, но чья-то ладонь остановила порыв архитектора. Но это была не крепкая солдатская, а узкая девичья рука.

– Не пытайся открыть глаза, Чинча. У тебя ничего не получится, – нежный и в то же время низкий голос, зазвучавший в ушах у архитектора, коварным теплом соблазна уходил куда-то в подсознание. А может быть, и еще ниже. Анестезия его обертонов сняла боль. Но смысл слов, которые женщина произнесла потом, тут же вернул ее.