Как мы умираем. Ответ на загадку смерти, который должен знать каждый живущий - Кэтрин Мэнникс

На следующий день мы, специалисты по паллиативной помощи, снова встретились на конференции, где меня пригласили выступить. На два часа передышки от грусти я вышла из режима семейного волнения и перешла в режим спикера конференции, оставив с Наной небольшой семейный отряд. Спикер, выступающий после меня, был социальным работником, его волнующие рассказы о семьях умирающих разрушили мою броню. Задержавшись в женском туалете, чтобы смыть подтеки туши, я помчалась обратно в больницу. Семейный отряд сообщил, что Нане провели тесты — последняя стадия рака. Она хочет вернуться в дом престарелых, потому что там есть часовня, а близость к Богу — ее главный приоритет. Она не встревожена: десятилетиями готовясь к смерти, она сама себя удивила долголетием. Единственная выжившая в своем поколении и одинокая без любимых, которых не видела много лет.

Новость о раке оказала интересное влияние на Нану: она будто хотела знать только причину своей смерти и теперь выглядела настолько спокойной, что несколько членов семьи задавались вопросом, действительно ли она поняла эту новость. Но это мудрость: никто не бессмертен, и каждый день приближает нас к последнему часу. В 80 лет у Наны случился инсульт, отразившийся на ее речи: она забывала слова и заменяла их другими. Порой она говорила совершенно неразборчиво, а иногда — неумышленно комично. Ее физические возможности тоже стали ограниченными, но и это она приняла стоически. Оглядываясь назад, я полагаю, что она надеялась: еще один инсульт спасет ее от неполноценной жизни. Но вот уже более десяти лет она все еще разговаривает с нами о сосисках и «вы знаете, чем... неважно...» с закатыванием глаз и последующим «Мм-хм! Вы точно знаете, что я имею в виду!» Мы же в это время размышляем, какое отношение «сосиски и что-то еще» могут иметь к разговору, например, о новом пододеяльнике или о подарке, который она хотела бы послать двоюродной племяннице для новорожденного.

Теперь она знает: не очередной инсульт, а рак. Болезненное давление на тазовые нервы вызывало боль «там, внизу» (закатывает глаза), о которой она не хотела говорить. Она теряла вес и часто отказывалась от ужина, но не настолько, чтобы это вызывало тревогу. Когда группа паллиативной помощи наконец назначила лекарства от боли при сдавливании нерва, она осталась довольна. «Это было похоже на... — закатывает глаза, — на. — глаза указывают на «там», — Полароид» — объясняет она. Моя тетя выглядит озадаченной, а сестра, героически сохраняя серьезное лицо, говорит: «Да, Нэн, геморрой». Остальные из нас роются в сумках и карманах, чтобы не смотреть друг на друга и не разразиться приступом неуместного смеха.

Итак, поскольку я здесь и другого шанса может не быть, я дежурю. Прошлой ночью я спала в своей детской комнате в доме родителей, и никто не был с Наной, потому что она выглядела спокойной и отдохнувшей. Но сегодня она неожиданно начала меняться. То спящая, то бодрствующая; слишком уставшая, чтобы есть; пьющая жидкость маленькими глотками и просящая священника. Он пришел в гости, и Нана была в восторге. Как быстро он пришел, только представьте! Бог знает, о чем они говорили, но после этого она была очень умиротворенной.

К вечеру стало ясно: с плеч Наны упал груз, она начала готовиться к смерти. Посетительница из дома престарелых, миниатюрная и опытная монахиня, заметила это и, не ходя вокруг да около, спросила, где она хотела бы провести свои последние дни. Нана хотела «вернуться домой», и монахиня сказала, что завтра они ее ждут. Персонал отделения согласился помочь с переводом. Нана улыбнулась, уснула, а после впала в кому. Я видела такое много, много раз, но оказалось, что, по сути, никогда.

Во время Второй мировой войны женщины Великобритании, работая на военном заводе, отрезали провода детонаторов бомб в надежде, что это спасет гражданское население Германии.

И вот я прихожу, чтобы посидеть на краешке стула в темноте, исследуя лицо и звуки моей хрупкой уходящей бабушки. Внезапно она открывает глаза и говорит: «Ты должна быть... не здесь... сон...» Почти вразумительное предложение. Я касаюсь ее щеки и замечаю, что кончик носа холодный.

― Нана, ты всегда была с нами. Теперь наша очередь. Просто спи. Мне хорошо и приятно быть с тобой.

Она улыбается, вызывая слезы на моих глазах.

― Мама и тетя ушли выпить чаю. Они скоро вернутся. Принести тебе что-нибудь?

Нана качает головой и закрывает глаза. Из ниоткуда у меня в голове начинает играть колыбельная Брамса — вальсирующая мелодия, которую глубоким, успокаивающим голосом пела Нана перед сном каждому из тринадцати внуков (вероятно, и нашим родителям тоже). Здесь, на грани ее смерти, я размышляю над тем, как мало знаю о ее долгой и часто неспокойной жизни, и сколь многое она знает обо мне. Она замечательная женщина, ставшая примером уверенности в себе и стойкости для моей матери и ее братьев и сестер, восьми внучек и пяти внуков.

До появления проблем с речью она была доверенным лицом в наших бедах и несчастьях, поддержкой в тревогах и утешением в неприятностях. Она знала нашу изнанку, но так мало рассказывала о себе, а мы, поглощенные собой молодые люди, никогда не спрашивали.

Сколько людей, стоящих у смертного одра, осознают эти истины, видя, что будущее, воспринимаемое как должное, ускользает от них; что любимый человек медленно спускается сквозь слои сознания в кому и смерть? Неудивительно, что существуют фантазии о так называемых лебединых песнях, когда умирающий задерживается для последнего слова: глубокого откровения, заявления, что все будет хорошо.

Дыхание Наны мягкое, поверхностное, неглубокое. Сколько раз я описывала такое дыхание пациентам, семьям, студентам-медикам? И все же такого я раньше не слышала. Она дышит тяжело и беспокойно, будто прошла долгий путь. Ее лицо безмятежно, брови нахмурены, а пульс (моя рука на ее запястье) ровный, постоянный и спокойный. Я замечаю, что ее руки, как и нос, холодны. Я прячу их под вязаную шаль, которую тетушка принесла из дома утром, как будто могу таким образом согреть ее жизнь. Как профессионал я удовлетворена тем, что она не страдает, но нахожусь начеку, как сотрудник службы безопасности, который охраняет цель, подвергающуюся риску. Все мои чувства сконцентрированы на отслеживании любого изменения.

Неглубокие дыхательные паузы. Я задерживаю дыхание. О, нет, пожалуйста, не умирай, когда все ушли пить чай. Она делает огромный храпящий вдох, и начинается другой тип периодического дыхания[16] — медленный, глубокий и шумный. Я думаю о том, сколько раз семьи спрашивали меня, указывает ли звук на беспокойство, и удивляюсь, почему они ошибочно принимают храп за попытку что-то сказать. И все же внимательно прислушиваюсь к любому намеку на возмущение в хорошо известном мне звучном гудении храпа, не дававшем спать по ночам, когда я была ребенком. Я знаю, что постепенно это автоматическое дыхание станет более быстрым и поверхностным, а затем я и вовсе не смогу его распознать. Но пока что сканирую каждый вдох, наблюдаю за лицом и ищу любой намек на поворот пальца ноги или движение руки, которое может указывать на то, что она в последний раз пытается установить контакт.