Дураки умирают первыми - Виктор Точинов

Торнадо просочился сквозь узенький проход и оказался даже не во дворе — в глухом закутке размером примерно семь на четыре. Дверь сюда выходила лишь одна, здоровенная, металлическая, с черепушкой, перечёркнутой красной молнией, и надписью, сулящей убить всех влезающих. Окон не выходило вообще.

Выбраться отсюда в соседний двор, тоже вполне цивильный, можно было через другую щель, такую же узкую, однако у того жёлто-кирпичного ущелья стояли двое.

И демонстративно перегораживали выход.

А едва Торнадо сделал шаг, как сбоку нарисовался и третий: скользнул за спину, закупорив массивной тушей вход.

Добро пожаловать в неприятности.

Вечерами в неблагополучных районах такие встречи случаются сплошь и рядом, и Торнадо, старавшийся предусмотреть любые случайности, всегда готовился к эксцессам и без ствола (легального!) в криминальных местах не появлялся. Но он никак не ожидал столкнуться с проблемами здесь, в центре, в трёх шагах от Сенной…

К тому же на мелкоуголовную шпану троица никоим образом не походила — чистенькие, сытенькие, прилично прикинутые. На всех троих — здоровенные солнцезащитные очки, неуместные в этой дыре, куда солнце заглядывает минут на двадцать в погожий полдень.

Готовятся к «мокрухе»?

Торнадо не сбился с ноги, шагал как шагал, правда, чуть медленнее, чем планировал, но расстояние до парочки сокращалось быстрее, чем ему хотелось. Третий шумно топал сзади, в паре шагов.

Один из загородивших дорогу вертел в пальцах блестящий предмет, похожий на зажигалку. Другой пялился на что-то небольшое, укрытое в ладони, и пялился, как показалось Торнадо, недоумённо. Впрочем, обстановка была самая неподходящая для анализа чужих эмоций.

Не отрывая взгляд от своей игрушки, второй произнёс избитые, сакраментальные, затёртые до дыр слова:

— Закурить не найдётся?

Из как бы зажигалки с тихим щелчком выскочило лезвие «тополиный лист».

Закурить у Торнадо отсутствовало. И оружие — тоже. Что же касается рукопашных разборок, то вор по молодости пробовал себя в боксе и айкидо и с сожалением понял, что Чаком Норрисом ему не стать. Кое-какие навыки сохранились, и с одним противником он, пожалуй, рискнул бы схватиться, но трое, даже не принимая в расчёт нож, выше его возможностей. Изувечат.

В общем, он вляпался. В дерьмо. По самую макушку.

Из директорского приказа, вручённого под роспись аспирантке Кузнецовой, следовало, что она теперь назначена не просто членом комиссии по приёмке экспонатов, но сразу же заместителем её председателя, доктора исторических наук Манасова А. О. Света, естественно, заподозрила, что Манасов назначил её заместителем, чтобы избавиться от докучливой заботы, но ошиблась, и сегодня шеф тоже присутствовал при подписании акта сдачи-приёмки работ. Как вскоре выяснилось, заявился он для того лишь, чтобы поторговаться, поскольку буквально каждая прочитанная в акте строка сопровождалась примерно такими репликами Пончика:

— Сколько-сколько стоит эта стекляшка? Вы, наверное, её выточили из цельной глыбы горного хрусталя? Или по ошибке приписали лишний нолик?

Представитель реставраторов, пожилой усатый мужчина в очках с толстыми линзами, устало объяснял, что посуда потребовалась уникальная и по размеру, и по форме, вследствие чего был открыт специальный заказ на стеклозаводе в Дружной Горке, с соответствующей оплатой, а стекло действительно непростое, ударопрочное и химустойчивое, с особыми оптическими свойствами.

Манасов выслушивал объяснения невнимательно, скептически хмыкал и переходил к следующему пункту.

Самое же интересное заключалось в том, что никакого смысла в базарном моноспектакле не было: все затраты согласовывались заранее, при подписании договора на проведение реставрационных работ. Комиссия могла работы принять или могла, при наличии тех или иных дефектов, отказаться от приёмки, но торг, как говорится, здесь был неуместен.

Пончик и сам это прекрасно понимал, однако привередничал и торговался, причём делал это не только из любви к искусству. Света знала, что у шефа особое и крайне неприязненное отношение к самым первым экспонатам, с которых, собственно, и начиналась три века назад Кунсткамера, — к заспиртованным уродцам и диковинам. Пончик считал их пережитком мракобесного Средневековья, когда толпы на ярмарках сбегались поглазеть на уродов, с нулевой научной или исторической ценностью, а потому считал затраты музея на реставрацию шарлатанских поделок выброшенными деньгами.

Именно такая шарлатанская поделка стала сегодня объектом приёмки. Причём «монструз» даже не выставлялся в основной экспозиции, хранился в запасниках, что ещё больше увеличивало негодование Пончика и его сожаление о бездумно растраченных финансах. Вероятно, изображая еврея на одесском привозе, Манасов пытался донести до реставраторов простую мысль: никогда и ни под каким видом не соглашайтесь работать с заспиртованными уродцами.

Измотав присутствующих придирками к документам, Манасов наконец-то соизволил перейти непосредственно к осмотру экспоната, очевидно планируя второй этап антишарлатанского шоу. Пресловутая колба с «монструзом» стояла на вращающемся столе, отчего-то до сих пор задрапированная в чёрную ткань, перехваченную шпагатом.

Пончик двинулся к столу, пощёлкивая ножницами, — ни дать ни взять государственный деятель, собирающийся перерезать ленточку на открытии чего-либо свежепостроенного. Остальные члены комиссии потянулись следом, а вот реставратор, напротив, отступил на несколько шагов и смотрел в сторону — Света в тот момент решила, что старик не желает выслушивать новые филиппики Пончика, надоевшего ему хуже горькой редьки. Лишь много времени спустя она поняла, что ошибалась и дело было не в шефе.

Ткань сползла с ёмкости. Называемая по традиции колбой, вместимостью она не уступала хорошему бочонку, не меньше сотни литров, пожалуй, что само по себе делало экспонат достаточно уникальным, во времена его создания люди и животные, появившиеся на свет с ярко выраженными физическими уродствами, долго не жили и больших размеров не достигали.

Мастера-стеклодувы из Дружной Горки расстарались — новая колба практически ничем не отличалась от оригинальной. Так же стягивал её потемневший серебряный обруч — тот же самый, покрытый готической латиницей. Однако теперь он играл чисто декоративную роль: разумеется, прикрываемую им трещину в толстом стекле реставраторы не имитировали.

Трещина, собственно, и стала причиной реставрационных работ, и давних, проведённых сотни лет назад, и современных, только что завершившихся. Результат труда старых мастеров, стянувших обручем треснувшую колбу, прослужил долго, но всё же дефект постепенно, практически незаметно, увеличивался. Как пояснил всезнайка Манасов, уровень механических вибраций, людьми не замечаемых, в современном мире в десятки раз выше, чем в Средние века… Вибрации тому были причиной или нет, но минувшей зимой течь стала заметна невооружённым глазом: уровень консервирующей жидкости убывал, по всему помещению распространялся резкий неприятный запах.