Лагерный пахан - Владимир Колычев

Севчик навис над Трофимом, несильно, сверху вниз ударил его кулаком по макушке. А кулак тяжеленный.

– Эй, ты чо, зачах, в натуре!

Трофим отнял голову от рук, открыл глаза, посмотрел на баклана… Литые, словно чугунные черты лица, объемный, как будто бронированный лоб, в глазах открытые емкости с тупой первобытной агрессией, мощные плечи, кулаки, что гири. На теле ни единой татуировки, еще не успел обзавестись. Значит, пряник, новичок. Влетел по первому разу, решил сразу рога выставить, на всех, кто на пути, буром переть. Мозгов нет, думает, что сила решает все.

А силы в нем жуть сколько. И голова дубовая – такого словом не возьмешь… Увы, но баклан был прав: сейчас все решала только сила. Но Трофим на ладан дышит, он просто не в состоянии перемолоть этого дуболома…

И все же у него хватило сил, чтобы подняться на ноги. Злобно, исподлобья глянул на баклана.

– Ты кого чертом назвал? – дрогнувшим голосом спросил он.

– Тебя назвал, – осклабился Севчик. – Извини, подруга, ошибочка вышла… Как дела, Гюльчатай?

Трофим прикинул, как можно ударить его с руки. Шансов ноль. С ноги. То же самое. А ему нужно было обязательно побеждать. Если он ввяжется в драку и обделается – позор на всю его тюремную жизнь, а она у него обещает быть долгой…

– Не на того наехал… – И снова голос его дрогнул.

Он с ужасом ощущал собственное бессилие перед этим архаровцем. Тот смотрит на его татуировки, но ничуть не реагирует на них, как будто они вообще ничего не значат. А увещевать его бесполезно, это все равно что попасть в болотную трясину – чем сильней барахтаешься, тем глубже проваливаешься…

– Да я на тебя еще и лягу! – гоготнул Севчик и обернулся к своему дружку.

Дескать, глянь, какой он крутой… Обернулся и выставил на обозрение свое ухо… Спасибо ментам. За то, что не выбили ни единого зуба…

– Сдохни, падла! – на всю ширину разевая рот, заорал Трофим и напрыгнул на обидчика.

Целиком заглотил его ухо и что есть мочи сжал зубы…

Севчик взревел от боли, а еще больше от неожиданности. Попытался сбросить с себя Трофима, но смог отодрать его только вместе с собственным ухом… Он понял, что произошло, и в бешенстве обрушился на него всей своей мощью. Если бы в камеру не ворвались менты, он бы мог до смерти забить Трофима – настолько убойными были его удары…

* * *

Следователь предъявил обвинение, завтра в первой половине дня должен был прибыть этап. Впереди следственный изолятор, там не забалуешь. И свидания там по пятницам, и то если повезет. В КПЗ с этим полегче. Пообещай ментам хорошую мзду, они хоть лешего в камеру к тебе пропустят, если ты, конечно, там один. А Трофим в одиночестве. Безухого Севчика отвезли в больничку, его дружок в ногах у ментов ползал – умолял, чтобы его в другую камеру перевели…

Следователь позволил ему свидеться с мамой. Она у него опытная, знает, как и что. Хабар ему собрала – мыльно-рыльные принадлежности. Посуда: деревянная ложка-весло, эмалированная миска-шлюмка, алюминиевая кружка-тромбон. Трикотажный спортивный костюм, тапочки, полотенце, носки, нательное и постельное белье. А еще рубашка – та самая, джинсовая, которую он порвал под градусом пьяного бешенства… И посуду, и белье в изоляторе выдают, но то и другое будет в ужасном состоянии. Трофим хоть и не привереда, но правильный человек должен въехать в хату с таким же шиком, как богатая невеста в дом жениха, с приданым. Тюрьма – это дом, в котором бедные родственники не в чести… Сигареты россыпью в пакете, спички, чистая тетрадь, авторучка за тридцать пять копеек, несколько плиток чая, ситечко, большой шмат сала, вяленая вобла, галетное печенье, сухое молоко, карамельки-грохотульки. И сахар кусковой был – частью настоящий, а частью муляж, под которым скрывался сухой спирт… Все аккуратно сложено в самодельную торбу из плотного материала.

– Собрала вот, люди помогли…

Жители Вороньей Слободки могли враждовать друг с другом – орать, бить морды, убивать, но если кто-то садился, то все обиды забывались, соседи и просто знакомые собирались в круг, в складчину набивали хабары в дорогу. Последние деньги отдавали, так-то вот…

– Благодарю, маманя, ввек не забуду!

Трофим обнял мать за плечи, прижал к себе.

– Ну как же ты так, сынок?..

По случаю она даже была трезвой, ну, относительно. Может, с утра приняла чуток, а так нормально все.

– Да так, накуролесил пьяный.

– А я тебе говорила, водка до добра не доведет.

– Вот и я о том же… Ты бы пить бросала.

– Ну что ты, сынок, конечно!.. Вот с завтрашнего дня ни капли!

Она решительно провела рукой по воздуху, словно отсекая от себя беспросыпное прошлое. Кто бы ей поверил…

– Да я серьезно… – он еще крепче прижал ее к себе. – Я ж надолго влетел, может, на пару пятилеток… Будешь калдырить, точно не дождешься. Сгоришь, как Гаврилыч. А я хочу, чтобы ты меня дождалась.

– Все, все, сынок, ни капли в рот!

Трофим безнадежно махнул рукой. Не верит он ей.

– А насчет денег…

Деньги в тайнике, закопаны в огороде дома, который он снимал до ареста. И не хотелось бы доверять их матери. Пропьет ведь, и вся недолга… Но он же не Кощей, чтобы чахнуть над своими богатствами. Деньги должны приносить пользу. Деньги должны обращаться в грев, без которого на киче совсем тоска…

– Ты половину себе возьми. Что хочешь с ними, то и делай. Хоть пропей…

– Да не буду я пить, – отчаянно мотнула она головой. – Я дождаться тебя хочу, сынок… А о каких деньгах ты говоришь?

– Да так, сотню под половицей заныкал…

Трофим все-таки решился. И шепнул на ухо матери адресок и место, откуда она может забрать кровью заработанные деньги…

– В общем, половину себе, а половину мне на грев… Там много, надолго хватит…

Мама собралась уходить. Слезно посмотрела на его распухшее, в ссадинах лицо, на исцарапанное тело.

– Ты бы поберег себя. Нельзя так…

Он и сам знал, что нельзя так часто попадать под раздачу. Рано или поздно печень порвется либо селезенка лопнет… Но что делать, если какой-то урод прет буром. Надо будет, хоть сейчас на Севчика выйдет, второе ухо ему отгрызет…

– Ну, я пошла… Постой-ка, сказать что-то хотела, да из головы вылетело… Да, Кристина тебе привет передавала…

– Кристина? – слегка опешил он. – Привет? Мне?

– Сказала, что не злится на тебя. Мало ли что в жизни, говорит, бывает.

– И ты ей привет передавай!

Он чувствовал себя неловко. Надо ж было так нажраться, чтобы к ней в комнату с топором вломиться. Вроде ж и Викентия убивать не собирался, и ее насиловать не думал… А может, и было в мыслях что… А если б изнасиловал? Ведь хотел же с ней побыть, спасу нет, как хотел… Да, мог бы и снасильничать… Оттого и выли волки на душе.