Гелий-3 - Ярослав Гжендович

Потом он катил свой багаж по бесчисленным бездействующим траволаторам, мерз в полностью пустом зале ожидания, где не было ничего, кроме похожих на неглубокие тазики оранжевых пластиковых кресел и неработающего автомата с вегетарианскими закусками. Остекленный пузырь зала ожидания выходил на полутемное летное поле, где светились лишь огни полосы и хлестал по мокрому бетону дождь. Несколько стекол были разбиты, и оттуда тянуло ледяным холодом. Загнанная в угол группа ожидавших самолета до Модлина[5] напоминала толпу беженцев. Однообразно ныли несколько младенцев, люди кутались в куртки и свитеры; не хватало только свернутых в тюки постелей и клеток с курами.

Норберт сидел, скорчившись от холода, в свитере и туристической ветровке, и смотрел на собственные руки, думая, что, собственно, случилось со всем миром. Все вокруг: зал ожидания, летное поле и даже Дубай-Сити, уже превратившийся в раскаленный от солнца невероятный сон, — производило впечатление чего-то возведенного на обломках предыдущей цивилизации. Когда-то, совсем недавно, существовала целая отрасль услуг, в задачу которых входило сделать воздушные путешествия удобными и даже комфортабельными. Окружавший его сейчас аэропорт был тогда полон огней, магазинов, кафе и баров. Здесь имелись кинотеатры, массажные салоны, фонтаны, мягкие кресла и диваны. Куда бы ты ни отправился, там всегда находилось что-то, помогавшее приятно провести время в пути, отдохнуть, утолить голод или жажду, убить время ожидания пересадки или сделать покупки. Он не мог понять, кому все это мешало. Постепенно погасли огни, стихли фонтаны, кресла превратились в жесткие сиденья, была запрещена продажа алкоголя, ограничилась до минимума возможность что-то съесть или выпить, смолкла музыка, исчезли зоны беспошлинной торговли. Пассажиры покорно воспринимали перемены, а несмелые протесты тут же подавлялись с помощью произносимых умным тоном банальностей об «экономии» и «безопасности». Никто, правда, не знал, что опасного в удобном диване и работающем туалете или какое отношение имеет ограничение торговли к экономии, но поучительного и строгого тона обычно оказывалось достаточно. И уж наверняка достаточно было свершившихся фактов.

Незаметно аэропорт превратился в мрачное неухоженное пространство, предназначенное для того, чтобы без конца стоять в очередях под бдительным оком камер, позволяя обнюхивать себя собакам, или вжиматься задницей в одну из многих прикрепленных к стальным рельсам пластиковых мисок и смотреть на свои руки или в бетон стены, украшенный большим полотнищем с перечеркнутыми кружками запретов. Семь рядов по пять. Тридцать пять различных действий, подлежавших запрету, причем лишь из числа неочевидных. Там отсутствовал запрет красть вещи у других пассажиров, разводить костры или запихивать орущих детей в мусорный контейнер. Однако о том, чтобы запретить целоваться и петь, не забыли — как будто у кого-то в этом продуваемом сквозняками бункере могло возникнуть такое желание.

И все потому, что у него не было омнифона. Бронебук лежал в опломбированном чемодане, будучи слишком большим для ручной клади, ограниченной до размеров пачки салфеток. Он мог взять на борт самолета омник, но потерял его. Без него Норберт не мог играть, не мог читать, не мог ничего делать в Сети, не мог разговаривать, покупать, слушать радио, а в самолете — активировать экран и пользоваться доступной на борту базой игр, фильмов и музыки. Как-то незаметно висящая на поясе нашпигованная электроникой плоская коробочка и миниатюрные импланты в запястьях оказались необходимы для всего подряд.

Вдруг он с ужасом понял, что не знает, что будет делать, когда наконец доберется до Модлина. Чтобы оплатить какой бы то ни было транспорт, требовалось «городское приложение». Если он наткнется на открытые магазины, те наверняка не будут в такое время суток принимать наличные, чипы или карты, а потребуют оплату омником даже за бутылку воды.

Внезапно, может, из-за усталости и мерзкого сочетания боли в животе, голода, сонливости, скуки и холода, Норберт почувствовал, будто на него снизошло откровение — словно на отшельника после многодневного поста в глубине пустыни.

У него не было омнифона.

И неожиданно до него дошло, что по этой причине он является единственным человеком в поле зрения, осознающим реальность. Единственным, кто видит эти окутанные полумраком темные коридоры, выбитые стекла, граффити на опущенных жалюзи. Единственным, кого мучает жажда, голод и усталость.

Стоявшая у остекленной стены напротив женщина оживленно жестикулировала, извергая из себя непрерывный поток претензий и жалоб. Ее крик отражался от потолка, увязая в ропоте разговоров, и никто не обращал на нее внимания. Она просто стояла посреди пустого пространства, со скоростью пулемета выпаливая одни и те же полные ненависти фразы, как заведенная — будто играла в некоей скучной пьесе. Обычно он на нее бы даже не взглянул, но сейчас, будучи единственным, кто пребывал в реальном мире, он не воспринимал ее как ведущую личную беседу с загадочным невидимым Северином. Никакого Северина здесь не было, а женщина не говорила в микрофон или какое-либо иное устройство. Он видел лишь сумасшедшую актрису, разыгрывающую представление в одном лице и высказывающую претензии ко всем вокруг или к темным взлетным полосам. Неподалеку мужчина в обтягивающем блестящем костюме объяснял бездействующему автомату с напитками нюансы продажи каких-то «пээрэсов» и значение «возвратных фактур». Седой господин лет семидесяти, в куртке из термопены с капюшоном, стоял, расставив ноги и раскрыв рот, и со странной гримасой на лице рисовал пальцами в воздухе круги — сперва в одну, потом в другую сторону. Еще один рядом с ним медленно приседал, расставив руки. Женщина сбоку сидела неподвижно, открыв рот и качая головой, как удивленный попугай, затем вдруг вскочила и закричала, а потом снова села и возобновила гипнотизирующие движения головой, словно кобра в корзине факира. Кто-то вглядывался в свои руки, перебирая в воздухе пальцами, словно зачарованный их движениями, другой яростно сражался с воздухом, нанося удары и пинки, не вставая с сиденья, будто парализованный ниндзя. Рыжая женщина справа, со столь бледной кожей, что ее веки казались красными, кормила грудью несуществующего младенца, одновременно произнося прямо в мерцающую лампочку под потолком нескончаемый монолог и время от времени делая глоток из воображаемой чашки.

Норберт удивленно озирался вокруг, внезапно увидев перед собой лишь остекленный зал, полный сумасшедших.

У него не было омнифона.

Он не закрывал глаза дисплеями, выводившими на сетчатку туманные образы пространства МегаНета. Имплант в черепе не посылал едва заметных импульсов в окрестности височной кости, генерируя ощущение звуков. Он находился здесь и сейчас, в зале ожидания с голыми стенами, заполненном подрагивающими, пляшущими, кричащими и бормочущими безумцами.

Естественно, он знал, что все вокруг играют в разные игры, встречаются с друзьями, решают свои дела, флиртуют, строят козни или ведут крайне серьезные диспуты о политике, но, глядя на них собственными глазами со своего сиденья, никак не мог в это поверить. Все вокруг него пребывали в собственном мире, которого не существовало. Настоящим был лишь погруженный во мрак зал ожидания аэропорта Бове-Тилле у гейта 134, пока что темного и бездействующего.