Мать - Максим Горький

- Не умею я, мама! Надо тебе привыкнуть к этому. Онавздохнула и, помолчав, заговорила, сдерживая дрожь страха:

- А может, они пытают людей? Рвут тело, ломают косточки? Какподумаю я об этом, Паша, милый, страшно!..

- Они душу ломают… Это больнее - когда душу грязными руками…

На другой день стало известно, что арестованы Букин,Самойлов, Сомов и еще пятеро. Вечером забегал Федя Мазин - у него тоже былобыск, и, довольный этим, он чувствовал себя героем.

- Боялся, Федя? - спросила мать.

Он побледнел, лицо его заострилось, ноздри дрогнули.

- Боялся, что ударит офицер! Он - чернобородый, толстый,пальцы у него в шерсти, а на носу - черные очки, точно - безглазый. Кричал,топал ногами! В тюрьме сгною, говорит! А меня никогда не били, ни отец, нимать, я - один сын, они меня любили.

Он закрыл на миг глаза, сжал губы, быстрым жестом обеих руквзбил волосы на голове и, глядя на Павла покрасневшими глазами, сказал:

- Если меня когда-нибудь ударят, я весь, как нож, воткнусь вчеловека, - зубами буду грызть, - пусть уж сразу добьют!

- Тонкий ты, худенький! - воскликнула мать. - Куда тебедраться?

- Буду! - тихо ответил Федя. Когда он ушел, мать сказалаПавлу:

- Этот раньше всех сломится!.. Павел промолчал.

Через несколько минут дверь в кухню медленно отворилась,вошел Рыбин.

- Здравствуйте! - усмехаясь, молвил он. - Вот - опять я.Вчера привели, а сегодня - сам пришел! - Он сильно потряс руку Павла, взял матьза плечо и спросил:

- Чаем напоишь?

Павел молча рассматривал его смуглое широкое лицо в густойчерной бороде и темные глаза. В спокойном взгляде светилось что-тозначительное.

Мать ушла в кухню ставить самовар. Рыбин сел, погладилбороду и, положив локти на стол, окинул Павла темным взглядом.

- Так вот! - сказал он, как бы продолжая прорванныйразговор. - Мне с тобой надо поговорить открыто. Я тебя долго оглядывал. Живеммы почти рядом; вижу - народу к тебе ходит много, а пьянства и безобразия нет.Это первое. Если люди не безобразят, они сразу заметны - что такое? Вот. Я самглаза людям намял тем, что живу в стороне.

Речь его лилась тяжело, но свободно, он гладил бороду чернойрукою и пристально смотрел в лицо Павла.

- Заговорили про тебя. Мои хозяева зовут еретиком - вцерковь ты не ходишь. Я тоже не хожу. Потом явились листки эти. Это ты ихпридумал?

- Я! - ответил Павел.

- Уж и ты! - тревожно воскликнула мать, выглядывая из кухни.- Не один ты!

Павел усмехнулся. Рыбин тоже.

- Так! - сказал он.

Мать громко потянула носом воздух и ушла, немного обиженнаятем, что они не обратили внимания на ее слова.

- Листки - это хорошо придумано. Они народ беспокоят.Девятнадцать было?

- Да! - ответил Павел.

- Значит, - все я читал! Так. Есть в них непонятное, естьлишнее, - ну, когда человек много говорит, ему слов с десяток и зря сказатьприходится…

Рыбин улыбнулся, - зубы у него были белые и крепкие.

- Потом - обыск. Это меня расположило больше всего. И ты, ихохол, и Николаи - все вы обнаружились…

Не находя нужного слова, он замолчал, взглянул в окно,постукал пальцами по столу:

- Обнаружили решение ваше. Дескать, ты, ваше благородие,делай свое дело, а мы будем делать - свое. Хохол тоже хороший парень. Иной разслушаю я, как он на фабрике говорит, и думаю - этого не сомнешь, его толькосмерть одолеет. Жилистый человек! Ты мне, Павел, веришь?

- Верю! - сказал Павел, кивнув головой.

- Вот. Гляди - мне сорок лет, я вдвое старше тебя, вдвадцать раз больше видел. В солдатах три года с лишком шагал, женат был двараза, одна померла, другую бросил. На Кавказе был, духоборцев знаю. Они, брат,жизнь не одолеют, нет!

Мать жадно слушала его крепкую речь; было приятно видеть,что к сыну пришел пожилой человек и говорит с ним, точно исповедуется. Но ейказалось, что Павел ведет себя слишком сухо с гостем, и, чтобы смягчить егоотношение, она спросила Рыбина:

- Может, поесть хочешь, Михайло Иванович?

- Спасибо, мать! Я поужинал. Так вот, Павел, ты, значит,думаешь, что жизнь идет незаконно?

Павел встал и начал ходить по комнате, заложив руки заспину.

- Она верно идет! - говорил он. - Вот она привела вас ко мнес открытой душой. Нас, которые всю жизнь работают, она соединяет понемногу;будет время - соединит всех! Несправедливо, тяжело построена она для нас, носама же и открывает нам глаза на свой горький смысл, сама указывает человеку,как ускорить ее ход.

- Верно! - прервал его Рыбин. - Человека надо обновить. Еслиопаршивеет - своди его в баню, - вымой, надень чистую одежду - выздоровеет!Так! А как же изнутри очистить человека? Вот!

Павел заговорил горячо и резко о начальстве, о фабрике, отом, как за границей рабочие отстаивают свои права. Рыбин порой ударял пальцемпо столу, как бы ставя точку. Не однажды он восклицал:

- Так!

И раз, засмеявшись, тихо сказал:

- Э-эх, молод ты! Мало знаешь людей!

Тогда Павел, остановясь против него, серьезно заметил:

- Не будем говорить о старости и о молодости! Посмотримлучше, чьи мысли вернее.

- Значит, по-твоему, и богом обманули нас? Так. Я тоже думаю,что религия наша - фальшивая.

Тут вмешалась мать. Когда сын говорил о боге и обо всем, чтоона связывала с своей верой в него, что было дорого и свято для нее, она всегдаискала встретить его глаза; ей хотелось молча попросить сына, чтобы он нецарапал ей сердце острыми и резкими словами неверия. Но за неверием его ейчувствовалась вера, и это успокаивало ее.

«Где мне понять мысли его?» - думала она.

Ей казалось, что Рыбину, пожилому человеку, тоже неприятно иобидно слушать речи Павла. Но, когда Рыбин спокойно поставил Павлу свой вопрос,она не стерпела и кратко, но настойчиво сказала:

- Насчет господа - вы бы поосторожнее! Вы - как хотите! -Переведя дыхание, она с силой, еще большей, продолжала: - А мне, старухе,опереться будет не на что в тоске моей, если вы господа бога у меня отнимете!

Глаза ее налились слезами. Она мыла посуду, и пальцы у неедрожали.

- Вы нас не поняли, мамаша! - тихо и ласково сказал Павел.

- Ты прости, мать! - медленно и густо прибавил Рыбин и,усмехаясь, посмотрел на Павла. - Забыл я, что стара ты для того, чтобы тебебородавки срезывать…