Немой пианист - Паола Каприоло

Кстати, а не хочет ли она присесть рядом с камином? День выдался холодный, просто холод собачий, но им-то не привыкать, они с удовольствием уступят ей место. И зачем она сама купила пиво? Они бы с радостью угостили ее, как водится между старыми добрыми друзьями. Поблагодарив их, Надин устроилась у огня, и они пообещали заказать ей попозже второе пиво. А она между тем наслаждалась странным, но удивительно приятным ощущением, знакомым человеку, который чувствует себя хозяином положения.

Но хотя они всячески провоцировали Надин на разговор о ее пациенте, оказывая ей самые изысканные знаки внимания, она предпочла бы не рассказывать о нем вовсе. И дело было не в том, что она прекрасно усвоила наставления относительно неразглашения сведений о частной жизни пациентов — эту заповедь усердно вдалбливали ей в голову преподаватели медицинских курсов, а теперь изо дня в день менторским тоном повторял главный врач, — нет, об этом она даже не думала, убежденная в том, что если уж человеку выпало счастье стать знаменитостью, то нужно непременно воспользоваться этим подарком судьбы, снять все сливки, и пусть молва о нем расходится повсюду, пусть люди обсуждают мельчайшие подробности его жизни. Сдерживали ее, пожалуй, лишь горделивая скромность новичка, только что принятого в круг завсегдатаев кафе, и осмотрительность, боязнь раскрыть все свои карты разом; было и еще одно чувство, в котором она сама едва ли отдавала себе отчет, — необъяснимое, но совершенно четкое ощущение, что Немой Пианист, чьи фотографии пестрели на страницах журналов, собрат, если так можно выразиться, герцогинь и звезд эстрады, — совсем не тот растерянный юноша, которого она нашла на пляже и к которому приходила каждый день в комнату со строгими белыми стенами. Это был он, но вместе с тем и не он. Первый походил на героя, и на него следовало смотреть с благоговением, восхищенно; с трепетом в сердце опускать очи долу, видя, как он возвышается на своем пьедестале. Второй, его двойник, был существом робким, запуганным, ранимым, и, казалось, в его молчании таилась боль, вызванная осознанием чего-то непоправимого и страшного. Порой она относилась к этому молчанию столь же бережно, как к секретам, которые поверил близкий друг, хотя юноша не произносил ни слова.

Итак, добрые полчаса Надин увиливала от расспросов жадных до новостей посетителей «Красного льва», пытаясь унять их любопытство обрывками сведений, которые полагала чепуховыми. Она охотно отвечала на вопросы насчет любимых блюд пациента (он терпеть не мог овсянку, однако слушатели сочли это слабым доводом в пользу того, что он иностранец) и его игры, которую она назвала «божественной» вслед за авторами проштудированных газетных статей; когда кто-то за столом поинтересовался, действительно ли парень выглядит так, как на фотографиях, она сделала неопределенный жест, который среди местных означал «ну, как сказать», но рассказчица-чужестранка, видимо, толковала его иначе, поскольку, к большому разочарованию слушателей, за жестом не последовало никакого объяснения и он повис в воздухе, словно незавершенная фраза.

И тогда в «Красном льве» решили, что негритянка задается, напускает на себя чересчур загадочный вид. Все они одинаковые, судачили посетители, — смирные, тише воды ниже травы, заискивают перед тобой, пока на них не обращаешь внимания, но, едва представится случай, они меняются до неузнаваемости, начинают задирать нос. Надин ничего этого не слышала, но сразу почувствовала холодок, зазмеившийся вдоль обитых деревом стен кафе; ощущение было настолько сильным, что она обратила на собеседников взгляд, полный мольбы. Все люди, сказала она, показывая свою готовность продолжать разговор, на снимках совсем не такие, как в жизни; но пациент довольно фотогеничен, и, случись им повстречать его, они бы непременно его узнали по фотографиям из газет.

Повстречать его? А это была мысль, и все с восторгом за нее уцепились. В самом деле, что может быть естественнее: разве они не жили в одном городе? К тому же Немой Пианист не был из числа буйнопомешанных, которых держат под замком, не позволяя даже выйти на улицу, чтобы глотнуть свежего воздуха… Почему бы Надин не привести его с собой? Пусть попьет пивка в славной компании. Они так просто счастливы будут, не каждый день доводится посидеть за одним столом со знаменитостью.

От такого предложения у Надин дух перехватило, настолько оно показалось ей безумным, кощунственным. Чтобы вывести пациента за территорию больницы, попыталась объяснить она, необходимо специальное разрешение главного врача, а такое разрешение он вряд ли вообще даст, и уж тем более ей, новенькой. Глядя на разочарованных собеседников, она молча кусала губы, досадуя, что сболтнула лишнее, неосторожно упомянула о возможности познакомить их с пациентом, и теперь ей пришлось объяснять, что встретиться с ним никак нельзя, тем самым подорвав свой и без того шаткий авторитет.

Что тут поделаешь, ледяным тоном отозвался кто-то из слушателей, раз нельзя, значит, нельзя. Остается только посочувствовать бедному парню, которого держат в больнице, точно в тюрьме, хотя он и мухи не обидел и, разумеется, заслуживает лучшего обращения. После этого едкого замечания компания принялась обсуждать местные новости, соседей и знакомых, а Надин, позабытая всеми в уютном уголке у камина, с грустью смотрела на свою пустую кружку: никто так и не вспомнил про обещанное второе пиво.

По настоятельному совету Розенталя купил себе «Зимний путь» и вчера, после вечернего обхода, послушал диск. Честно говоря, поначалу он мне не слишком понравился, и, только поставив его во второй раз, я почувствовал меланхолическое очарование этой музыки. И вправду, образ отчаявшегося человека, бредущего среди зимней стужи, навевает невыносимую тоску и печаль (я бы даже сказал, от него веет холодом: мне пришлось переключить обогреватель на более мощный режим). Из буклета, приложенного к диску, я узнал, что Шуберт продолжал работать над этим произведением, уже будучи при смерти; и действительно, «Зимний путь» — это мучительное, полное отчаяния и внутреннего надрыва скольжение в никуда, которому найдено удивительно точное завершение — песня шарманщика с ее навязчивым речитативом, в нем есть что-то призрачное, потустороннее. Словно композитор (я это ощутил предельно четко), сочиняя песню, находился уже по ту сторону жизни, за толстой стеной льда, разделяющей два мира. Как там говорил Розенталь? «Если б мертвые обладали даром речи, у них был бы именно такой голос…», и я не мог не согласиться с ним, прислушиваясь к пустым, прозрачным квинтам, которые — чем бы они ни были — отдавались в комнате эхом, и от стен отскакивали их безысходные, мрачные отзвуки.

Догадываюсь, что моим рассказам о Розентале и его музыкальных пристрастиях ты предпочел бы новости из первых рук о Тайне Немого Пианиста, которая разрослась до таких масштабов, что писать эти слова с заглавной буквы кажется теперь неуместным. Я вовсе не хочу уязвить тебя и прекрасно понимаю твое нетерпение, однако дело вот в чем: со временем я все больше убеждаюсь, что между этими двумя, стариком и юношей, возникла связь и несчастный Розенталь со своей обостренной чувствительностью к музыке и грузом кошмарных воспоминаний не столь уж непричастен к Тайне, как это может показаться на первый взгляд.