Как Путин стал президентом США: новые русские сказки - Дмитрий Быков

— Так надо его судить! — восклицали лесные жители, я уж было стали предъявлять хомяку обвинения (ничуть, впрочем, его не испугавшие, ибо гарантии личной безопасности были у него надежнее всяких клыков), — но всякий раз после объективного расследования хомяк оказывался девственно чист. Он с легкостью доказывал, что в силу своей анатомии неспособен ни наложить такую кучу, ни завалить нескольких инкриминированных ему слонов, ни, наконец, родить медведя, что было главным его грехом в глазах лесного сообщества. С тех пор как в лесу появился крайне опасный медведь-шатун, горевший желанием всех спасти и для этого непрерывно создававший чрезвычайные ситуации, все были уверены, что и медведя породил хомяк.

— Но я, ммм, не могу, — скромно объяснял хомяк следователю. — Я, ммм, не имею детородного органа. Я только шуршать и кушать, шуршать и кушать… и с этого имею маленький гешефт…

— Так я снимаю с вас все обвинения! — восклицал следователь, но так как лесным жителям требовался вечный обвиняемый, вскоре следствие начиналось сызнова. Хомяк уже отмазался от ряда эпизодов, связанных с изнасилованием медведицы, убийством тигра и поджогом сторожки лесника, но связь с чернорогатыми продолжала висеть на нем тяжкой гирей. Однажды он сам явился к Царю зверей и предложил за лишнюю порцию зерна взять на себя роль эмиссара чернорогатых в лесу и поле.

— Можете даже сказать, — скромно добавил он, — что я сам один из них.

— Ну это извини, — сказал Царь зверей. — Внешность у тебя неподходящая.

— Что значит неподходящая? Мы, горцы, всякие бываем… Ну хотите, я от горцев в парламент изберусь?

— Этого быть не может! — воскликнул Царь зверей — и на этот раз ошибся.

Между тем полномочия Царя истекали, и на его роль запретендовал один довольно зубастый и самоуверенный Бобер, знатный строитель и неунывающий пловец. Зимой и летом плавал он в родной стихии, неутомимо грызя дерево, и скоро нагрыз его столько, что в сооруженных им хатках стало просто некому жить, да и не всем они были по карману. Речные жители возроптали, ибо река была буквально завалена плодами бурной деятельности бобра. Приходилось менять имидж и среду, выползать на сушу, и бобер не преминул на нее выбраться, заявив попутно, что не откажется от главной пещеры.

Царя зверей это совершенно не устраивало. Он планировал как раз поставить за себя одного молодого грызуна, неясной пока породы, но с явными задатками гиены и тигра в одном лице. Никакие бобры в лесу не планировались, тем более что бобер — животное водное и немедленно начинает любую среду организовывать по своему усмотрению. Переселившись в лес, он затопляет лес, будучи изгнан в пустыню — орошает пустыню до полного заболачивания и вообще категорически неспособен терпеть вещи такими, каковы они есть.

Царь зверей вызвал Бобра, усадил напротив себя и, как бы невзначай поигрывая только что обглоданной костью, доверительно сказал:

— Юра, я все понимаю. Ты мне нравишься. Но я давно ничего не решаю, понимаешь? А он тебя не хочет.

— Кто?! — воскликнул Бобер, не понимая, как его может кто-то не хотеть. — Этот щекастый? С бегающими глазками?

Царь зверей только кивнул.

— Так я его к когтю! — воскликнул Бобер, но Царь покачал тяжелой головой:

— Я бы и сам его давно к когтю, Юра. Но он сильнее меня. Он — дух..

Бобер вышел от Царя, шатаясь. Все его существо было потрясено. Долго сидел он на краю запруды, воображая хомяка в разных позициях, раздавленным, раскушенным, а то — напротив — до зубов вооруженным… Хомяк был везде. Хомяк диктовал законы, похищал зайцев, рожал крупных хищников. Все было хомяк. В небе плыло щекастое облачко с двумя глазными дырками и коротким огрызком хвоста. Со всех концов поля доносилось шуршание.

— Дьявол! — воскликнул Бобер, плюхаясь назад в родную стихию. — Отрекаюсь от всего, от президентских амбиций отрекаюсь! Отойди от меня. Сатана! — и, бешено отфыркиваясь, поплыл в одну из своих бесчисленных хаток. Его еще долго там трясло, и всякий дождь и похолодание казались ему местью хомяка. Дошло до того, что вместо своих любимых слов «правый центр», «здравый смысл», «созидание» он стал произносить «правый хомяк», «здравый хомяк», «хомякование» — и только дружный вопль речных жителей «Ты наше все!» вернул ему душевное равновесие.

Хомяк и теперь процветает в том лесу, толстея и хорошея год от года. Лесные жители суеверно крестятся при его появлении. Он исправно получает свою дозу зерна, не превышающую, впрочем, его массы, и на досуге почитывает лесную прессу. Из некоторых газет он с изумлением узнает, что давно является их хозяином. Из других ему становится известно, что позавчера он завалил лося, сегодня оскальпировал лису, а завтра планирует в извращенной форме изнасиловать лесника. Читая все это, хомяк только усмехается в усы, причем его наполненные зерном щеки весело подпрыгивают.

— Надо-таки уметь устроиться, — говорит он маленьким хомячатам, загадочно подмигивая. — И мы таки всегда найдем экологическую нишу…

Вечно эти грызуны выгрызут себе место под солнцем!

В июле Березовский понял, что пора уходить.

Понимание это созрело, как всегда, с некоторым опережением — примерно на два хода вперёд. С одной стороны, он был олигарх и в качестве такового должен был подвергнуться осторожному и тактичному равноудалению, а с другой — Путин был ему слишком обязан и равноудалять его впрямую не мог по причине благородства своей души. С третьей же стороны, как человек пылкий и нетерпеливый, президент должен был явно тяготиться этой ситуацией и в конце концов взорваться: всех равноудалить, а Березовскому оторвать голову. Благодарные правители России всегда поступают так с теми, кому они слишком благодарны: простого изгнания в подобных случаях оказывается мало, и дело кончается почетным обезглавливанием на главной площади, с оркестром.

Березовский как тактичный человек должен был уйти сам. Как ни странно, это отчасти совпадало с его собственными намерениями. Ему всё надоело. Пятнадцать лет он, как последний цепной поц, охранял эту власть и ничего с этого не имел, кроме неприятностей со следователем Волковым. Все эти пятнадцать лет он на досуге с приятностью мечтал о том, как уйдёт — и тогда его истинную роль немедленно оценят все. Он с печальным злорадством рисовал себе картину ухода: вот он, с котомкой, набитой сменой белья и скромными деньгами на первое время, босой, в простой власянице, выходит из Кремля. Следом на коленях ползут Татьяна, Елена, Наина, а потом, чего там мелочиться, и сам Борис: вернитесь, Борис Абрамович! За ними с хоругвями, с хлебом-солью прёт красно-коричневая оппозиция: останьтесь, кормилец! Кем станем мы пугать детей! Вот и Лужков с Примаковым, обнявшись, как струи Арагвы и Куры: Борис Абрамович, нельзя же так! вы же деловой человек! Надо же играть по правилам — вы дьявол, мы ангелы… кому нужны такие ангелы, если уйдете вы?! Нет, нет, гордо отвечает Березовский, не оборачиваясь. Я сыт вами по горло. Ничего нового нет под луною, и ветер возвращается на круги своя… пойду по миру и стану еще добродетельнее… буду слушать голос Руси пьяной, отдыхать под крышей кабака… Пускай я умру под забором, как пёс… и что-то ещё из читанного в детстве. Но дойти до кабака Березовский никогда не успевал, ибо немедленно представлял себе ликующую рожу Гусинского, — а смирение его никогда не достигало таких высот, чтобы простить и эту злорадную личность. Он оставлял сладостные мечтания и, тяжело вздыхая, ехал в Кремль спасать Россию.