Женская тетрадь - Татьяна Москвина

Удивительно, какой сильный и смелый демон обитает в этом угловатом артистическом заморыше, одетом в черную майку и пиджачок, с коротко стриженными перышками на голове. Земфира провела огромный концерт живым голосом, резво прыгая по сцене и даже не запыхавшись и ни на секунду не устав. В ней есть что-то очень печальное, хмурое, какая-то нетающая больная «льдинка» в душе – но именно этот привкус настоящей честной печали и делает Земфиру кумиром честной хмурой молодежи. Действительно, чего веселиться-то? Весьма хороши крупные и сверхкрупные планы зеленых глаз Земфиры – в конце фильма Ренаты Литвиновой понимаешь, что это и в самом деле вопрос, что в ком и кто в чем, Земфира в Зеленом театре или Зеленый театр в Земфире.

Что ж, возможно всякое отношение к этому художественному жесту. Можно, вздохнув о том, что «вред любви очевиден», подивиться тому, как вполне уникальное дарование Литвиновой занимается тем, что может сделать любой грамотный телережиссер. А можно быть до конца правдивым и сказать себе: Эх! Хорошо быть молодым, худым, свободным, любимым и талантливым! Так завидно – даже смотреть противно!

2008

Нечто про Алису Фрейндлих и нас, ее зрителей

Необходимый стержень мирозданья – твоя душа.

Твоя насущна плоть.

Твой разум очень трудно расколоть

И нелегко остановить дыханье.

В преддверье крепком заперто страданье,

И можно сердце надвое пороть -

Оно срастется. Даже размолоть -

И то воспрянет. Вот фундамент зданья.

Кари Унксова

Я процитировала по памяти фрагмент стихотворенья, услышанного в 1983 году от друзей, знакомых с поэтом Кари Унксовой, петербуржской чудачкой, писавшей отменные, литые, строгие стихи. Познакомиться не удалось – через год ее сбила машина. Мы-то, идущие издалека, помним 1984 год, данс-макабр взбесившейся безопасности, с арестами, пожарами и внезапными смертями в питерском андеграунде, потому и в «случайность» этой смерти верится плохо. Стихи Кари так и остались в памяти друзей, в перестройку их вроде бы издали за границей, но общим достоянием они так и не стали. Вот такая судьба, одна из многих. «Бесхозяйная Русь, окаянная жисть» (Цветаева). Я говорю сейчас вокруг возникающей темы – терпенья души и упрямства света. Говорю о пафосе, ставшем ругательным словом. Пафос, высокое одушевление, как низко ты пал, сын утренней звезды. А вот люди сидели в ночи, плакали, пили водку, писали стихи – без надежды на что-либо, от прекрасной боли душевного роста, великого сопротивления злу – усилием. Отчего-то все упрямые, бесполезные, прекрасные шевеления душ наших жителей напоминают мне об Алисе Фрейндлих. Символ, что ли, какой-то… Нет, она никогда гонимой не была, а всегда была обожаемой прекрасной актрисой, не в том дело. Просто мальчики-девочки шестидесятых, когда-то видевшие в актрисе свой идеал – дара, женственности, ума, вкуса, музыкальности, юмора, – приходят сейчас на спектакль «Оскар и розовая дама» и видят… Легче сказать, чего они не видят. Они не видят постыдных руин человеческой личности, предавшей свой талант, они не видят позорных выкрутас пошлого актрисничанья, ада «вечной молодости» и гран-кокетства. Алиса Фрейндлих сделала невозможное. Она прошла сквозь время и ничего не потеряла из дара. Значит, это возможно. Значит, человек способен стоять на своем, как Александрийский столп. Нравственный, всеми ощущаемый смысл спектакля, помимо того, о чем рассказывает нам по ходу действия Фрейндлих, – еще и в ней, в ней самой. Смешные зрители хлопают не просто так – светятся лицами, гордятся. Нет, дескать, мы не пропали, не утонули в пошлости, не отравились насовсем печалью и унынием. «Вот у нас что есть». «Она – есть». Она есть. Чистая победа – и притом на своей территории, в пространстве, покинутом почти что четверть века тому назад. Я помню, как уходила из Театра имени Ленсовета Алиса Фрейндлих. Кроме растерянных и опечаленных зрителей, никто особо не скорбел. Наоборот, настроения были самые радужные – дескать, вот теперь заживем! Наконец-то театр перестанет быть театром одной актрисы, наконец-то расцветут все цветы. Рассказывают, как-то Гете спросил у своего секретаря – что, по его мнению, скажут немцы, когда он уйдет в лучший мир? Тот ответил, что немцы, конечно, ужасно огорчатся. «Ничего подобного, – ответил Гете. – Они скажут: „Уф!“» То есть вздохнут с облегчением – закончена несносная тирания великого человека. Вот такое довольно дружное «Уф!» раздалось и после ухода Фрейндлих. Больше не надо было напрягаться, соревноваться, мучиться сопоставлениями и ревностью. Все цветы немедленно расцвели. Вот только упрямый косный зритель все тосковал – не по «всем цветам», а по одному-единственному, по заветному своему аленькому цветочку.

С ленсоветовским пространством у Фрейндлих явный роман. Оно соразмерно актрисе и подчинено ее воле, оно отлично улавливает и транслирует ее излучения и вибрации. Возвращая Фрейндлих ее королевство, нынешний главный режиссер театра Владислав Пази совершил абсолютно грамотную и разумную акцию. Да и пьесу отыскал оригинальную. Вообще-то Э.Э. Шмитт, популярнейший драматург в Европе, умеет делать эффектные вещи для звезд уходящей эпохи. У него есть пьесы для знаменитых актеров, играющих про знаменитых актеров. Но «Оскар и розовая дама», к счастью, не об этом. Я еще в «Двенадцатой ночи» (БДТ, режиссер Г. Тростянецкий), где Фрейндлих играет шута Фесте, заметила, что актрисе интересно существовать в гротескном рисунке, вне пола и возраста, и что ей теперь, скорее всего, скучно было бы возвращаться к вяло-элегическим песням о закатной женственности. В «Оскаре и розовой даме» ей надо заселить одной собой целый мир, быть-играть и за умирающего мальчика, пишущего Богу, и за его старую сиделку, и за его родителей, и за пациентов и врачей больницы, и даже в некоторой степени за Того, Кому мальчик пишет письма. Такие моментальные перевоплощения, конечно, несут соблазн некоторой эстрадности – на сцене только один человек, и чтобы зритель понял, кто из персонажей сейчас говорит, приходится ведь изобретать какую-то краску, характерность. Фрейндлих делает это, но легко-легко, воздушно, нежно, отслеживая и проживая прежде всего – движения души. Такая получается Мировая душа, познающая собственные ограниченные воплощения. Это снимает все возможные неловкости восприятия – Фрейндлих не «играет мальчика», но рассказывает нам о невероятном процессе роста и созревания души в человеке на пороге смерти.

Что-то во мне постоянно сопротивлялось этой пьесе – все-таки взять в герои больного лейкемией ребенка, на мой вкус, означает сильно облегчить себе задачу возбуждения сочувствия в зрителе. Опыт общения с умирающим есть почти у каждого в зале, нажать эту кнопку и вышибить слезу такими средствами нетрудно. Эту пьесу очень возможно играть противно, безвкусно. Может быть даже, никто на современной сцене, кроме Алисы Фрейндлих, с этим бы не справился. Но она… она о существовании на сцене знает всё. Тут, как у известной компании мобильной связи, посекундная тарификация.

С легкостью облаков, чьи отражения в ветреный день бегут по воде, воплощаются в лице актрисы образы людей – хороших, несчастных, отчаявшихся, живущих минутами и часами, ищущих смысл в страшной сказке своей жизни. Как снять излишний пафос, где сделать паузу, когда отвернуться, а когда приблизиться, чем рассмешить, на сколько понизить тон – актриса никогда не презирала профессиональную грамоту, оттого и способна до сих пор делать невероятные вещи. С какого-то момента, когда мы уже приноровились к сюжету и манере рассказа, мы начинаем въявь видеть персонажей. Перед нами Алиса Фрейндлих, в мешковатой серой пижамке и розовом шарфе, со своим знаменитым, наизусть известным лицом – а ты видишь при этом лысого больного мальчика, умного и доброго, проживающего, несмотря ни на что, свою собственную, осмысленную и богатую жизнь. Такие чудеса.