Птица в клетке - Кристин Лёненс

Одной рукой обняв ее за плечи, мой отец приговаривал, что все наладится… что ей стоило его разбудить – он бы помог… жаль, он не услышал, как она встает… В ночной сорочке мама выглядела субтильнее, чем в повседневной одежде; груди уменьшились, ноги как-то усохли, скулы обозначились резче и, казалось, грубо нарушили тонкую грань между красотой и недугом. Отец стал настойчиво доказывать – в это трудно поверить, ведь стояло лето, – что я непременно заработаю бронхит, а то и пневмонию, если тотчас же не вернусь в постель, быстро-быстро-быстро. Он помог мне вскарабкаться по лестнице в спальню, придерживая меня за пояс, и помедлил у двери, будто хотел в чем-то признаться. Впервые мне в голову закралась жуткая мысль: а вдруг мама умирает от какой-то неизлечимой болезни – к примеру, от рака? Отец набрал полную грудь воздуха, но лишь для того, чтобы пожелать мне спокойной ночи. На меня спустилась дремота, но сон не приходил.

Мой отец все реже приходил домой с завода, причем обычно в дневное время – только туда и обратно, чтобы забрать какие-нибудь документы. Заявлялся плохо выбритым, с ввалившимися красными глазами, а потом – вероятно осознав, в каком он виде, – перестал приходить вовсе. Ради того чтобы час-другой вздремнуть, не стоит суетиться, говаривал он. После него оставалось тягостное молчание, отчего мать вздрагивала от малейшего шума, будто с минуты на минуту ждала его возвращения, а ведь ее день состоял из множества таких минут.

В конце концов отец все же появился, неся под мышкой коробку с головоломкой-мозаикой, замаскированную глянцевым журналом. Я понял, что эта игра предназначается мне, и обрадовался, потому что целыми днями томился от безделья: мне только и оставалось разглядывать свои раны да читать газеты, в которых, кстати сказать, даже добрые вести надоедали – превосходство наших вооруженных сил, победа и еще раз победа. Перепрыгивая через две ступеньки, отец взлетел наверх и сбежал вниз, прихватив несколько папок. На какой-то краткий миг мне подумалось, что отец решил проверить почтовый ящик, но потом я с горьким разочарованием понял, что он умчался на работу, так и не вручив мне свой подарок. Я прикинул, сколько же должно пройти дней, прежде чем я увижу его вновь, и в конце концов взял на себя смелость подняться в родительскую комнату, чтобы попросту забрать коробку. В самом деле, папа, человек занятой, мог и забыть такую мелочь, но уж, конечно, не стал бы возражать.

Игру я не нашел – ни в отцовском кабинете, ни в какой-либо другой из верхних комнат. Но я своими глазами видел, как отец взбежал по лестнице с коробкой, а спустился без нее; не могла же она испариться. Не было ее даже в самых маловероятных местах – я обшарил каждый угол. Это уже смахивало на какое-то безумие. Притом что раньше я был левшой, мне, понятное дело, оказалось проще вытаскивать различные предметы на свет, нежели аккуратно убирать, и под конец я уже как попало рассовывал по местам коробки, письма и бумаги. Как ни удивительно, мне попалось старое, еще гимназических лет, фото моего отца: его решительное лицо выделялось на фоне инфантильных физиономий одноклассников. Помимо этого, я обнаружил иностранную валюту, очень приличные табели успеваемости за начальную школу, курительные трубки со сладковатым запахом табака – но ничего похожего на то, что мне требовалось. Раз за разом я сдавался, но тут же возобновлял поиски.

– Что ты там делаешь, Йо-Йо? Что ты задумал? – окликнула снизу моя мать.

– Ничего, – только и ответил я, и она попросила меня спуститься, чтобы составить ей компанию.

Я посетовал на долгие отлучки отца, а она вдруг сказала, что как раз собирается пойти к нему на завод. Получив разрешение отправиться вместе с ней, я приободрился: это был шанс разузнать, куда делась головоломка.

До завода, расположенного за восточной окраиной, пришлось ехать через весь город на трамваях с тремя пересадками, мимо Двадцать первого района под названием Флоридсдорф, а это уже не ближний свет. Любой мужчина поймет, какое я испытал унижение, когда старушка-пассажирка уступила мне место, но я вынужден был сесть, потому что в вагоне становилось душно, а я еще недостаточно окреп, чтобы выдержать все торможения и ускорения. На последнем трамвае мы вместе с горсткой пассажиров доехали до конечной остановки. Я вышел из вагона, и мама вцепилась мне в руку сильней, чем обычно; думаю, ей бередил душу вид разбомбленных домов, чьи стальные ребра торчали из каменных желудков. До завода было довольно далеко, и я присаживался на скамейки, чтобы передохнуть, а мама была только рада поставить на землю свою корзину. Район оказался, мягко говоря, безрадостным. Там высились пивоварни, мукомольные фабрики и другие предприятия, размерами намного превышавшие отцовский заводик, чьи дымовые трубы, похоже, были повинны в том, что над всей промышленной зоной нависал рваный потолок из облаков цвета серого камня, грозивший рано или поздно раскрошиться и рухнуть.

С раннего детства я терпеть не мог ездить на папин заводик. Он распространял по всей округе невыносимые запахи, из-за которых я еле дышал, чтобы не впускать их в легкие. На меня накатывала дурнота, как физическая, так и умственная. Я воображал, что вхожу в какую-то звякающую, плюющуюся машину, у которой чрево – раскаленный котел, сердце – дребезжащий насос, артерии – трубы, а сам я вообще ничего собой не представлял – какой-то шкет, праздный зевака. Не принося никакой пользы этой машине, я был для нее просто мусором.

В кабинете отца на письменном столе, почти сплошь заваленном бумагами, лежала авторучка со снятым колпачком и ожидала нетронутая чашка кофе. Чтобы согреть руки, я обхватил эту чашку пальцами, но лишь выяснил, что, кофе давно остыл, и вдруг мне на глаза попалось фото, которого я прежде не видел: папа, сидя на веслах, катает на лодке нас с Уте. Горы в белых шапках столь же четко отражались на темной глади озера, как и вырисовывались на фоне ясного неба. Я не припоминал, чтобы меня когда-нибудь заносило на Мондзее или на какое-то другое озеро близ Зальцбурга. Но тут один из заводских рабочих узнал мою мать и крикнул другому, а тот похлопал по плечу следующего.

Очень скоро нас окружила группа мужчин, благоухающих одеколоном, но в большинстве своем небритых, которые таращились на мамину корзину. Я заметил, как один ткнул другого локтем в бок, но никто не вызвался помочь.

– Я разыскиваю своего мужа. Ты ведь помнишь меня, Райнер?

Кивнув, Райнер пробормотал:

– Он говорил, что сегодня еще вернется.

– И что же?

– Нету пока, сударыня.

– У него была назначена встреча где-то на выезде?

Райнер оглянулся в ожидании подсказки, но рабочие только пожимали плечами.

– Вы не знаете, куда он поехал? Где мне его найти? – спрашивала моя мать. – Я ему кое-что принесла. Он еще вернется?

Ей ответил тот мужчина, который толкал локтем другого:

– Сказал, сегодня вернется. Нам ведь не докладывают.

Мы с мамой вышли на улицу и долго сидели на бесхозной ржавой трубе. Неспешно сжевали бутерброд, еще медленнее – яблоко. Небо угрожающе потемнело, но дождя не было, и только туман откладывал нам на головы прозрачные яйца величиной с булавочную головку. Через далекие поля нескончаемой чередой ползучих тварей тащились железнодорожные составы. Мы сминали в руках листья, ломали прутики, протыкали землю старым разлохмаченным птичьим пером и даже снизошли до полузабытой игры в «камень, ножницы, бумагу», но отец так и не появился.