Солнечный свет - Робин Маккинли

Мои родители разошлись, когда мне было шесть. Целый год после этого я не видела бабушку. Как оказалось, моя мать дошла до того, что наняла нескольких обережников – кузнецов, гравировщиков, соглядатаев, обычный набор – не знаю уж, на какие деньги, – чтобы никто из семьи отца нас не нашел. Отец не хотел отпускать нас. Семья у него, судя по всему, была вполне приличная, но когда злишься, очень сложно не сделать то, что можешь, если это даст желаемый результат. По прошествии года и одного дня отец, вероятно, остыл, и мать позволила охранительным амулетам потерять силу. Бабушка нашла нас почти сразу же, и мать, способная довести себя до умопомешательства ради справедливости, согласилась позволить мне с ней видеться. Поначалу я не хотела, ведь прошел целый год, и я порядком устала от всего этого, и матери пришлось рассказать мне – опять-таки ради справедливости, – что она сделала, и, со скидкой на возраст, почему. Мне было всего лишь семь, но предыдущий год выдался тяжелым. Тот разговор с матерью стал одним из моментов, в корне изменивших мой мир. Я осознала, что когда-нибудь сама стану взрослой и тоже буду вынуждена принимать ужасные решения вроде этого. Я согласилась снова увидеть бабушку. И потом радовалась, что так поступила. Я была очень рада ее возвращению.

Мы с ней виделись у озера раз в две-три недели, и так прошло чуть больше года, пока однажды утром бабушка не сказала:

– Мне не нравится то, что я собираюсь сделать, но ничего лучшего придумать не могу. Дорогая моя, я вынуждена спросить, сохранишь ли ты от матери секрет ради меня?

Я уставилась на нее в изумлении. Взрослые так не поступали. Они секретничали за твоей спиной о вещах, ужасно для тебя важных (как мама не сказала мне о нанятых обережниках), а потом притворялись, будто ничего такого не делали. Еще до развода родителей много было всякого, чего никто мне не объяснил, а я – не забыла. Даже в шести-семилетнем возрасте я понимала, что мамины обережники – всего лишь верхушка айсберга, но я до сих пор ничего не знаю об айсберге. К примеру, я только спустя годы узнала, что мой отец мог быть волшебником. И иногда взрослые говорили вещи вроде: «Ох, может, тебе лучше не говорить родителям», это означало либо «беги отсюда быстро и немедленно», или «все равно расскажешь, ведь ты всего лишь ребенок, но тогда мы можем рассердиться на тебя». Такое несколько раз случалось с партнерами отца по бизнесу, и это одна из причин, вынудивших маму уйти. Но я знала, что бабушка любит меня, и знала, что она надежна. Она никогда не попросила бы меня о чем-либо плохом. А значит, она имела в виду именно то, что сказала – я должна сохранить этот секрет от матери.

– Хорошо, – сказала я.

Бабушка вздохнула:

– Я знаю, что твоя мать желает тебе только добра, и во многом она права. Я очень рада, что она получила опеку над тобой, а не твой отец, хотя в свое время ему было очень горько из-за этого.

Я нахмурилась. Отца я так больше и не увидела. После того, как бабушка нашла нас, он написал мне множество открыток, но я никогда его не видела. А почтовые штемпели на открытках всегда были расплывчаты, и невозможно было понять, откуда они отправлены. Все штемпели были такие. Иногда по два или три в неделю.

– Но она заблуждается, считая, что наследие твоего отца исчезнет, если попросту держать тебя в неведении. Оно существует. Ты можешь решить во всем следовать примеру матери, но это должен быть осознанный выбор. Я собираюсь дать тебе возможность сделать этот выбор. Иначе однажды наследие, о котором ты ничего не знаешь, может вовлечь тебя в неприятности.

Наверное, я выглядела испуганной, потому что она взяла мои ладони в свои и слегка сжала:

– А возможно, однажды ты будешь в большой беде, и оно поможет тебе.

Мы сидели на крыльце домика у озера. До этого мы гуляли и собрали букетик полевых цветов. Бабушка принесла из кухни кружку, наполнила водой, и цветы стояли на шатком столике, выставленном на крыльцо. Мы прогулялись на солнце – день выдался жаркий, – а теперь сидели в прохладной тени деревьев. Я чувствовала, как пот на лице высыхает на ветру. Бабушка вынула цветок из кружки, вложила его между моими ладонями, сжала их, так что цветок спрятался, и накрыла мои ладони своими.

– Ну, что сейчас у тебя в руках? – спросила она.

Это была забавная игра. Я сказала, улыбаясь.

– Цветочек.

– А что еще могло бы быть у тебя в руках вместо него? Маленькое, чтобы спряталось полностью, легкое, не колющее, не щекочущее и такое мягкое, что ты едва чувствуешь его?

– Э-э-э – перышко? – ответила я.

– Перо. Хорошо. Теперь представь себе перо.

Я представила. Маленькое серовато-коричневое перышко с белыми крапинками – воробьиное, что ли. В моих ладонях, под ладонями бабушки, возникло странное, слегка щекотное ощущение. Немного болезненное, но не очень.

– Теперь раскрой ладошки.

Бабушка убрала свои руки, и я раскрыла ладони. Там держало перо, маленькое пестрое перо. Никакого цветка. Я подняла на нее глаза. Я знала, что одной из причин маминого ухода от отца было его нежелание прекращать занятия чародейством и иметь дело с другими чародеями. Я знала, что он родом из большой, владеющей магией семьи, но не все в ней плели чары. Я никогда ничего такого не делала.

– Это ты сделала, – сказала я.

– Нет. Я помогла, но сделала это ты. Это в твоей крови, дитя. Если бы этого не было, перо осталось бы цветком. Твои руки касались его, твои руки несли заклятие.

Я внимательно рассмотрела перо. На вид и на ощупь оно было, как настоящее.

– Хочешь попробовать еще? – спросила она. Я кивнула.

Бабушка сказала мне, что на первый раз мы будем заниматься только мелкими вещами, и потому мы превращали перо в другие перья, а затем – в разные цветы, в листья, в три негорелых спички. Потом превратили его в маленький кусочек ткани – желтой, с синими горошками – и, наконец, обратно в цветок, каким он был изначально.

– Правило первое: по возможности возвращай все в истинную форму, если только не будет важных причин не делать этого. Для одного дня достаточно. Ну вот, а теперь пора сказать «спасибо», а еще ты, конечно, хочешь вымести все, что насорила – как подметают пол и вытирают столы после выпечки пирожных.

Бабушка научила меня трем особым словам, зажгла маленькую палочку ладана, и пока он не догорел, мы сидели молча.

– Ну вот, – сказала она. – Ты устала?

– Немножко, – сказала я. Я думала об этом. – Не особо.

– Вот как? Интересно. Тогда я была права, что показала тебе. – Она улыбнулась. Улыбка была добрая, но не утешительная. А еще она была права – я не могла рассказать об этом маме.

После нескольких визитов мать перестала отвозить и забирать меня, хотя заставила носить путеводный амулет, чтобы я точно вернулась домой. Позднее я поняла, что для бабушки это могло выглядеть смертельным оскорблением, но мама ничего такого не имела в виду, и бабушка не стала так это воспринимать. Приехав, я вешала амулет на дерево, а снимала с ветки лишь уходя. Бабушка провожала меня до дороги, дожидалась автобуса, убеждалась, что водитель знает, куда мне ехать (амулет не остановил бы для меня автобус, забудь я потянуть за шнур звонка, а я все же была ребенком), целовала меня и смотрела, как я забираюсь внутрь. Потом говорила – всегда одно и то же: