Максим Горький - Анри Труайя

Оказавшись в центре этих суматошных событий, он старался организовать свое время рационально: с девяти часов утра до четырех часов пополудни – работа; с четырех до пяти – обед; с пяти до девяти – чтение; с девяти до одиннадцати – обсуждения и дискуссии; от полуночи до трех или четырех часов утра – снова чтение и работа. Да, забыв свою данную в пылу горячности клятву, он снова принялся писать. Сначала в стихах. Затем – в прозе. В своих литературных пробах он получил поддержку мудрого «народника» Александра Калюжного, который провел несколько лет на каторге и жил в Тифлисе в ссылке. Этот серьезный и сердечный человек оказал на него благотворное влияние. Разговаривая с Алексеем, он старался утишить его юношескую экзальтацию и побудить его к размышлениям над применением его таланта рассказчика.

Горький напишет ему тридцать четыре года спустя, чтобы поблагодарить за понимание: «Дорогой друг и учитель мой! С той поры, как я, счастливо для себя, встретился с Вами, прошло тридцать четыре года… За это время я встретил сотни людей, среди них были люди крупные и яркие. Но поверьте – никто из них не затемнил в памяти сердца моего Ваш образ. Это потому, дорогой друг, что Вы были первым человеком, который отнесся ко мне воистину по-человечески. Вы первый, памятным мне хорошим взглядом мягких Ваших глаз, взглянули на меня не только как на парня странной биографии, бесцельного бродягу, как на что-то забавное, но – сомнительное. Помню Ваши глаза, когда Вы слушали мои рассказы о том, что я видел, и о самом себе. Я тогда же понял, что пред Вами нельзя хвастаться ничем, и мне кажется, что благодаря Вам я всю жизнь не хвастался собою, не преувеличивал моей самооценки, не преувеличивал и горя, которым щедро напоила меня жизнь».

Когда Алексей повествовал о злоключениях своей кочевой жизни, Калюжный слушал его с восторгом. Он советовал ему записывать все, что приходит ему в голову. Алексей дал себя уговорить, написал сказку под названием «Макар Чудра» и прочитал ее своему другу. Сраженный народной оригинальностью сюжета и романтическим богатством стиля, Калюжный отнес рукопись главному редактору местной газеты «Кавказ». Однако Алексей имел так мало иллюзий относительно своих шансов быть опубликованным, что, не дожидаясь ответа из газеты, предпринял летом 1892 года новое путешествие: пройдя Грузию, он спустился к Черному морю и работал на постройке дороги от Сухуми к Новороссийску.

По возвращении в Тифлис он узнал, испытав радостное ошеломление, что редакция газеты приняла его сказку. Все еще не веря своему счастью, он бросился в редакцию, чтобы услышать подтверждение. Там журналист просто-напросто поинтересовался у него, каким именем он хотел бы подписать свое первое произведение. Алексей не знал, что ответить: его настоящая фамилия, Пешков, наводила его на мысли об унижении, поскольку связывалось у него со словом «пешка». Однако в людской сутолоке он был полной противоположностью пешке. Он вспомнил о том, что его отца, из-за того, что был остер на язык, называли «горьким». Чем не чудесный псевдоним для молодого писателя, восставшего против общества? Так он выбрал себе псевдоним Горький и сменил имя на Максим. 12 сентября 1892 года газета «Кавказ» опубликовала рассказ «Макар Чудра» за подписью некоего Максима Горького, вступившего в литературный мир.

К этой радости Горького вскоре присоединилась и другая. Наконец разведшаяся с мужем, Ольга Каминская приехала в Тифлис вместе с дочерью. Он потерял сознание от нахлынувших эмоций. «А когда через два с лишним года, осенью, в Тифлисе, мне сказали, что она приехала из Парижа и, узнав, что я живу в одном городе с нею, – обрадовалась, я, двадцатитрехлетний крепкий юноша, первый раз в жизни упал в обморок… Мне показалось, что она еще красивей и милее, все та же фигура девушки, тот же нежный румянец щек и ласковое сияние васильковых глаз… Мне хочется умереть, хочется как-то вдохнуть в душу себе эту женщину, чтоб навсегда осталась там». Он прочитал ей свою сказку «Макар Чудра», которая только что была опубликована, и она выслушала ее с нежностью, смешанной со снисходительностью. Парализованный любовью – «тело мое поет в томительном напряжении, сильном до боли», – не решаясь ни поцеловать ее, ни прикоснуться, он пробормотал: «Живите со мной! Пожалуйста, живите со мной!» Она ушла в угол комнаты и оттуда ответила с улыбкой: «Сделаем так: вы уезжайте в Нижний, а я останусь здесь, подумаю и напишу вам…» Горький почтительно поклонился ей, «как это сделал герой какого-то романа, прочитанного мною», и удалился «по воздуху». Вскоре, как пожелала Ольга, он вернулся на берег Каспийского моря, сел на судно и поднялся по Волге до Нижнего Новгорода.

Высадившись в октябре 1892 года в Нижнем Новгороде, Горький тут же устроился обратно к адвокату Ланину. Спустя немного времени к нему приехала Ольга с дочерью. За два рубля в месяц они сняли у попа баню и кое-как устроились в ней втроем. Но Ольга быстро показала себя поверхностной кокеткой. Она любила любоваться на себя в зеркало, обнажившись, и вызывать ревность своего друга, принимая ухаживания других мужчин. «Сама она была конфектой», от нее «исходил хмельной, горьковатый запах миндаля». Горький ценил в ней веселый нрав, ее беспечность, ее ужас перед домашними ссорами, но горевал, что она не слишком интересуется литературой. «Но однажды утром, когда я читал ей в ночь написанный рассказ „Старуха Изергиль“, она крепко уснула. В первую минуту это не обидело меня, я только перестал читать и задумался, глядя на нее. Склонив на спинку дряхлого дивана маленькую, милую мне голову, приоткрыв рот, она дышала ровно и спокойно, как ребенок. Я встал и тихонько вышел в сад, испытывая боль глубокого укола обиды, угнетенный сомнением в моих силах. Мне думалось, что история жизни Изергиль должна нравиться женщинам, способна возбудить в них жажду свободы, красоты. И – вот, самая близкая мне не тронута моим рассказом, – спит! Почему? Не достаточно звучен колокол, отлитый жизнью в моей груди? Эта женщина была принята сердцем моим вместо матери. Я ожидал и верил, что она способна напоить меня пьяным медом, возбуждающим творческие силы, ждал, что ее влияние смягчит грубость, привитую мне на путях жизни».[23] Разочарование на разочаровании, он все более охладевал к той, которую поставил так высоко. Его работа у адвоката заключалась в переписывании прошений, апелляционных и кассационных жалоб, язык которых его убивал. Между погружениями в мир дрязг и крючкотворства он разгонял тоску, сочиняя сказки и поэмы. Но если он читал их Ольге и нескольким близким людям, то отнести их в местные газеты не решался. Один из его друзей, «позаимствовав» у него одну из рукописей, отправил ее, без ведома автора, в редакцию одного крупного московского ежедневника – «Русские ведомости». Вне всяких ожиданий рукопись (сказка под названием «Емельян Пиляй») была принята, и Горький, ошеломленный и гордый, теперь мог сказать себе, что его прозу ценят во влиятельной газете либеральной оппозиции, с которой сотрудничают в основном профессора и именитые писатели.

В «Емельяне Пиляе» впервые появляется образ босяка, столь дорогой Горькому. «Какая моя жизнь? Собачья жизнь. Нет ни конуры, ни куска – хуже собачьей. Разве я человек? Нет, брат, не человек, а хуже червя и зверя! Кто может меня понимать? Никто не может! А ежели я знаю, что люди могут хорошо жить, то – почему же мне не жить?» Вдохновленный первоначальным успехом, Горький послал множество сказок главному редактору казанской газеты «Волжский вестник», который принял их и напечатал с лестными отзывами. Одна из этих сказок, «О чиже, который лгал, и о дятле – любителе истины», была соткана из намеков. Чиж, который олицетворяет собой революционный порыв, предлагает другим птицам отправиться в чудесную счастливую страну, которая находится за лесом. Но дятел, который питается земляными червями, развеивает эти прекрасные иллюзии и, основываясь на фактах, убеждает птиц, что такого рая не существует. В конечном итоге чиж вынужден признать, что солгал – солгал, потому что так хорошо надеяться и верить! В оптимистичном чиже узнали себя молодые интеллигенты, которые осудили разумного дятла и в один голос принялись хвалить пыл и остроумие автора. Прочитав эту аллегорию, Короленко, вернувшийся из Америки, захотел видеть Горького и, со своей привычной прямотой, дал ему несколько полезных советов. Полностью признавая в своем молодом коллеге талант рассказчика, он умолял его отказаться от многословности, от цветистости слога и эффектности. Это было все равно что просить Горького перестать быть самим собой. Он не был создан для лаконичности и, казалось, был неспособен делать выбор. Его речь была потоком, сила и богатство которого удивляли его самого. Что же до его видения мира, оно соответствовало его натуре – цельной, прямой, простой, наивной и горячей. Есть хорошие и плохие, герои и злодеи, палачи и жертвы. Никаких нюансов, никаких уступок. Полный мрак или свет, яркий и ослепляющий. Светотень была изгнана из искусства. Писать – значило для него бить демонов и превозносить ангелов. Но если автор превосходно выписывал персонажи отрицательные, то персонажи положительные выходили у него бледными и намеченными довольно условно. Короленко заметил это очень рано и неустанно советовал не приукрашивать людей. Также он настаивал на том, чтобы его молодой коллега отрабатывал свой стиль и написал более значительный рассказ, предназначенный не для газет, а для журнала.