Лесной замок - Норман Мейлер

Если Фанни теперь и стало спокойнее жить с Алоисом, на душе у нее остался пренеприятный осадок. С чего это она взяла, что недоверие к Кларе было оправданным или хотя бы честным? А вдруг все дело в злости, одолевающей Фанни, как зубная боль? Про злость свою она кое-что знала. Именно из-за нее Фанни и считала себя ведьмой.

Как Фанни и предчувствовала, она скоро забеременела. И хотя ее недавнюю жестокость это кое-как оправдывало, терзаться угрызениями совести она не перестала. Она заставила гражданского мужа рассчитать самую милую девушку из всех, кого до сих пор встречала, и в иные дни с трудом удерживала себя от того, чтобы заговорить о ее возвращении. И если молчала, так только потому, что тут же начинала терзаться сомнениями: а что, если Алоис предпочтет ей Клару? Да и сама девица вмиг отречется от собственной клятвы. И как это будет несправедливо по отношению к еще не появившемуся на свет ребенку!

Через четырнадцать месяцев после того, как Анна Глассль получила официальное разрешение на раздельное проживание с мужем, Фанни родила мальчика, которого Алоис без колебаний назвал тоже Алоисом. Правда, не Алоисом-младшим — пока еще нет. Мальчика записали Алоисом Матцельбергером, и Алоиса Гитлера это раздосадовало. Тут же он поневоле вспомнил то, что до тех пор изо всех сил старался вычеркнуть из памяти: ребенок, вынужденный войти в мир под фамилией матери, ежечасно и ежеминутно испытывает то же ноющее чувство пустоты, какое возникает в пустом желудке. Теперь, отходя ко сну, Алоис-старший еженощно осыпал мысленными проклятиями Анну Глассль.

Не такой он был человек, чтобы разбрасываться проклятиями налево и направо. Накапливающиеся в душе проклятия он считал чем-то вроде личного золотого запаса. Тем не менее он проклинал жену каждую ночь, изливая на нее потоки желчи. Поэтому не слишком удивился, когда Анна умерла. Совершенно внезапно! И пусть произошло это еще четырнадцать месяцев спустя, когда Фанни уже вновь была беременна, Алоис все равно полагал, что без его анафемы здесь дело не обошлось. Он рассматривал это как вынужденные (и чрезмерные) расходы для достижения желанной цели. Чрезмерные — потому что следовало считаться с непредусмотренными побочными последствиями.

В свидетельстве о смерти значилось, что ее причина неизвестна. Это убедило Алоиса в том, что Анна покончила жизнь самоубийством. И это ему не понравилось. Суеверен он не был, по меньшей мере, не сомневался в том, что ни Бог, ни Дьявол не могут вмешиваться в земные дела. Скорее, как он не раз излагал за кружкой пива, краеугольным камнем его веры было разумное и самодостаточное управление, осуществляемое одними людьми и адекватно воспринимаемое другими. Бог, в какой бы дали Он ни обитал и какими прерогативами ни обладал бы, безусловно, относился к всеобщей системе управления одних людей другими точно так же, как сам Алоис, а именно как к исполнению собственного Промысла, реализуемого эффективными усилиями безупречных чиновников вроде Алоиса. Мысли эти Алоис почерпнул не у Гегеля, он не читал Гегеля, он и имя такое едва ли слышал; но какое это, собственно говоря, имело значение? Алоис с Гегелем думали одинаково: сила этой мысли распространялась на все живое. Для Алоиса это было настолько ясно, что не нуждалось ни в каких подтверждениях.

При таких жизненных установках Алоису было ясно, что со смертью все и заканчивается. Умереть можно от прободного аппендицита или, допустим, от чахотки, как его собственная мать Мария

Анна, разницы никакой. И все же мысль о самоубийстве жены его некоторым образом угнетала, ему нравилось засыпать моментально («захрапев и запердев», как он выражался в компании собутыльников). А мысль о том, что Анна Глассль вполне могла покончить с собой, не давала ему уснуть вообще. Конечно, ему следовало прибыть на похороны, но он не хотел присовокуплять к невеселым ночным раздумьям образ Анны в гробу, поэтому ритуалом проманкировал. И это дало новую пищу городским пересудам.

Так или иначе, какова бы ни была подлинная причина смерти его жены, отныне его ничего не связывало. А значит, он был свободен сочетаться законным браком со своей гражданской женой и домоправительницей Франциской Матцельбергер и не стал мешкать с этим. Фанни была уже на восьмом месяце (да и ребенок ожидался второй), и ее живот сильнее всего смахивал на необъятную и неподъемную дыню. Ему было сорок шесть, ей — двадцать два, и свадьбу решили сыграть не в Браунау, а по соседству, в Рансгофе-не, что, впрочем, означало утомительную для беременной невесты семикилометровую поездку в два конца (а в общей сложности километров набегало все четырнадцать).

Но она поклялась, что не станет венчаться в Браунау. И дело было не только в бабьих пересудах. Молодые мужчины, провожая ее взглядом, понимающе хмыкали.

Алоиса это огорчило. Прежде всего, пришлось дополнительно потратиться на наемную карету для двух приглашенных им на церемонию офицеров таможни. Трата, может, и несущественная, но все равно ненужная. Кроме того, Фанни его просто-напросто разочаровала. Новобрачная застеснялась там, где стесняться было нельзя, а главное, нечего.

Хуже того, она оказалась весьма нервной мамашей. Настояла на том, что второго ребенка рожать будет в Вене. Там повивальная бабка не посмотрит на нее с таким осуждением, сказала она мужу. Да и кто бы на ее месте, задала она риторический вопрос, положился на жительницу Браунау? А это означало новые траты.

Анна Глассль при всех своих недостатках была истинной дамой, а вот про Фанни, с огорчением признался себе Алоис, такого никак не скажешь. Конечно, он и не ждал ничего подобного от дочери обыкновенного, пусть и зажиточного, крестьянина, но все же в первое время она обнаруживала заметный прогресс в этом отношении. И вдруг все покатилось в обратную сторону. Когда он впервые познакомился с ней, у нее была прекрасная походка, она отличалась проворством и расторопностью и буквально очаровывала посетителей ресторана. Тогда ему казалось, что таких бойких и смышленых официанток не существует в природе.

Сейчас она сама начала орать на прислугу, весь ее темперамент ушел в эту вновь появившуюся раздражительность. И в трех комнатах их гостиничного номера особого порядка не было. А когда он разок предложил вернуть Клару, Фанни выговаривала ему за это весь вечер.

«Да, — говорила она. — И тогда ты сможешь проделать с Кларой то же самое, что уже проделал со мной. Бедная Анна Глассль».

Бедная Анна Глассль!… Алоис начал догадываться о том, что покойница снится теперь по ночам и самой Фанни. Выходит, новый брак пробуксовывал. Да и сам по себе не больно хорош. Просто противно входить каждый вечер в одну и ту же свару.

Перед тем как родить их дочь, Анжелу, Фанни две недели провела в Вене, и все это время ему пришлось платить няне, присматривающей за Алоисом Гитлером-младшим. К концу первой недели Алоис-старший соблазнил няньку. Она была на пятнадцать лет старше, чем Фанни, с тяжелым и угрюмым лицом, а в постели, когда дело дошло до этого, не знала устали, но теперь он, по меньшей мере, мог спать спокойно, потому что она безропотно вставала каждый раз, когда мальчик принимался плакать и звать маму.

До тех пор он Фанни не изменял. А теперь, чтобы не утратить аппетита к несимпатичной няне, ее поневоле пришлось чередовать с кухаркой. Фанни вернулась из Вены больной и измученной и, конечно же, сразу обо всем догадалась. Но не набросилась на Алоиса с кулаками, а только тихо расплакалась. Ей неможется, сказала она, а ждать, пока ей не станет лучше, он, понятно, не собирается. В очередной раз обозвала мужа кобелем.