Помор - Валерий Большаков

— Как он? — спросил Чуга.

Между девичьих бровок возникла морщинка.

— Вэн потерял много крови, — негромко проговорила мисс Дитишэм, — но раны не воспалены…

— Если до сих пор не сдох, — поставил свой диагноз Фокс, — то, может, ещё и выкарабкаюсь…

— Молчите! — строго сказала девушка. — Вам нельзя разговаривать!

— Слушаюсь…

Капитан будто усох и постарел — бледный, небритый, с чёрными, запекшимися губами, он представлял собой душераздирающее зрелище.

— Всё ладно будет, — подобающе выразился Фёдор.

— Всё будет о’кей! — подхватила Марион.

Выйдя на палубу, Чуга оглядел океанские просторы. Атлантика добродушно качала шхуну, не мешая той стремиться на запад. Фёдор покачал головой. Море-океан отделило его от России, от Севера родимого. Время минет, и сотрётся в памяти оставленный дом, шумливая Ваенга, могилка Олёнкина… Чуга вздохнул.

— О чём вздыхаете? — незаметно подойдя, ласково спросила мисс Дитишэм.

Помор обернулся.

— Да так… — отделался он никчёмными словами.

Марион встала рядом с ним, подставляя хорошенькое личико солёному ветру, и глянула искоса.

— У меня такое впечатление, — сказала она, надувая губки, — что вы меня избегаете.

— Разве?

— Да-да! Не глядите даже в мою сторону!

— Просто не хочется быть третьим лишним.

— Вы дурак! — выпалила мисс Дитишэм.

Это было сказано от души, безо всякого жеманничанья, и Федор не выдержал, рассмеялся. Тут же и Марион прыснула в кулачок.

— Простите, — пробормотала она, — вырвалось. С князем мы друзья, а вы… Мне с вами ничего не страшно. Так спокойно становится… и я сразу начинаю чувствовать себя женщиной!

Девушка мило покраснела, и губы Фёдора наметили улыбку. Марьяна…

Она совсем молоденькая — и совершенно не испорченная. Девушка нравилась ему именно своей детской непосредственностью, радостной открытостью миру, мечтательностью и предчувствием счастья. Хотя, что там скрывать, Марион было чем пленять, к тому же природа одарила её особым женским обаянием, которое волновало каждого мужчину, просто смотревшего на неё. Такая вскружит голову любому… да только не ему. Слишком уж он здравомыслящ и трезв, порывам нет места в его душе.

«Или ты уже успел состариться в свои тридцать два?» — подумал помор. «Федюнька», — ласково называла его Олёна. А кто он на самом деле? Суровый Фёдор Труфанович? Мрачный Чуга? Способна ли Марьяна тронуть его заскорузлую, ороговевшую натуру?

Помор покачал головой в лад своим грустным мыслям. Когда расстаёшься с любимым человеком, ставшим близким тебе и родным, в душе остаётся рана. Сколько ей суждено заживать? Когда она перестанет саднить?

Чуга поднял голову к небу, и солнечное тепло согрело его лицо, словно кто погладил ласково. Фёдор улыбнулся. Пожалуй, человек, не любивший по-настоящему, мог подумать, будто он зарок давал какой — верность хранить той, что была ему всех дороже. Да нет… Себя-то, живого, зачем хоронить? Олёна всегда ему счастья желала, а бобылю какая радость жить? Не в этом дело…

Не готов он пока к новой амурной круговерти. Болит сердце-то. Щемит. Коли одна всего тебя занимает, куда ж другую-то вместить? А просто так побаловаться, плоть свою потешить… Почто так-то Марьянку обижать? Эта барышня заслуживает большего. То-то и оно…

— А чего это князь наш такой смурной ходит? — перевёл Чуга разговор.

— Влюбился князь, — гордо сказала девушка.

— В кого? — нарочито удивился Фёдор.

— В меня, в кого же ещё? — фыркнула Марион, вздёргивая носик. — А я ему возьми да и расскажи, по какой надобности в Нью-Йорк следую.

— Это по какой же?

— Замуж выхожу! — важно ответила мисс Дитишэм.

— Ах, вот оно что… Не повезло, выходит, князю. А кому повезло?

— Его зовут Роуэлл Дэгонет. Он молод и состоятелен, из хорошей семьи… Правда, он далеко-далеко не такой мужественный, как вы, но что уж тут поделаешь. Отец всегда хотел, чтобы мы с Роуэллом были вместе. И дедушка…

— А вы?

Марион вздохнула.

— Не знаю… — пригорюнилась она. — Роуэлл хороший, добрый, но… Не знаю.

— Смотрите мне, — шутливо пригрозил Чуга, — чтоб счастливы были!

— Буду, — робко улыбнулась мисс Дитишэм. — Наверное…

Подходила к концу вторая неделя плавания, когда показалась земля. Попотел Чуга изрядно, курс исчисляя, зато вышел куда хотел. Корабельные дымы подтверждали близость нью-йоркского порта — севернее поспешал пароход «Россия», а южнее коптил небо крейсер «Нью-Арк».

Фёдор глядел на тёмную, неровную полосочку на горизонте с глухим волнением. Америка…

Чего ему ждать от американской земли? Может, зря он одолевал океан и ему тут ничего не «светит»? Тысячи и тысячи таких, как он, решительных, сильных людей подавались за море в поисках лучшей доли, но многие ли из них нашли своё счастье? Надо быть отчаянным и безрассудным человеком, или решительным, уверенным в себе, или, как он с Турениным, потерять всё, что имел, дабы порвать с привычным окружением, бросить постылую родину — и начать всё с самого начала, пойти ва-банк!

Кому-то повезёт, кто-то выберется из нищеты, разбогатеет, выйдет в люди. А сколько безвестных могил останется от тех, кто хоть на миг ослаб духом и сдался? Не смог переиграть судьбу?

Человек всегда надеется на лучшее, поскольку не помнит, что смертен. Если же утратишь надежду, бессильно опустишь руки, то это всё равно, что умереть. Тот, кто надеется, не расстаётся с волей к жизни. Он идёт вперёд, падает, поднимается, битый, стреляный, обобранный, — и с упорством продолжает путь. А на американской почве «голубые цветы надежды» прорастают лучше всего — это свободная страна, во множестве мест ещё ничейная, нехоженая даже, и ты можешь застолбить свой удел. Стать кем-то.

«Стану!» — твёрдо решил Фёдор. Глядишь, и затянется рана в душе, уйдёт горе, и лишь одна светлая печаль сопутствовать будет помору Чуге.

Америка…

И вот берег приблизился вплотную, разошёлся устьем залива, взгромоздился сонмищем крыш на Манхэттене, над которыми, будто маяк, парила церковь Святой Троицы, самое высокое здание Нью-Йорка.[33]

— Убрать стаксель! Травить грота-гика-шкот! Подать носовой! Убрать кормовой! Убрать грот!

«Одинокая звезда» мягко привалила к пирсу, замерев, как усталый конь, добредший таки до стойла. Город, как рекомая избушка на курьих ножках, был повёрнут к порту задом — за пристанью поднимались скучные узкие дома в пять-шесть этажей, по фасадам которых спускались ажурные лестницы.