Вопрос и ответ - Патрик Несс

И мы опять деремся.

К моему возвращению в башню там уже положили новую постель — матрас с простыней для меня и такой же для мэра Леджера. Он сидит на своем и жует мясо.

Вонь, кстати, исчезла.

— Ага, — говорит мэр Леджер. — И угадай — кому пришлось все тут мыть?

Оказывается, его назначили уборщиком.

— Честный труд, — говорит он мне, пожимая плечами. Но что-то в его Шуме подсказывает мне, что этот труд не кажется ему таким уж честным. — А что, весьма символично. Упал с самого верха на самое дно. Было бы смешно, если б не было так грустно.

У моей постели тоже стоит миска с едой, я беру ее, подхожу к окошку и смотрю на город.

Который начинает потихоньку жужжать.

Лекарство выводится из крови мужчин — и это слышно. Гул несется из домов и, построек, из переулков и садов.

В Нью-Прентисстаун возвращается Шум.

А теперь подумайте: я с трудом ходил даже по Прентисстауну, хотя там было всего сто сорок шесть жителей. В Нью-Прентисстауне их в десять раз больше.

Не представляю, как я это вынесу.

— Со временем привыкнешь, — говорит мэр Леджер, доев свое мясо. — Помни, я прожил здесь двадцать лет, пока не изобрели лекарство.

Я закрываю глаза и вижу перед собой только стадо спэков, буравящих меня взглядом.

Осуждающих меня.

Мэр Леджер хлопает меня по плечу и показывает на мою тарелку с мясом:

— Ты же больше не хочешь?

А ночью мне снится…

Она…

Сонце так ярко светит за ее спиной, что лица не видно. Мы стоим на склоне холма, и она что-то говорит, но через рев водопада ни слова не разобрать. Я все спрашиваю: «Что? Что?», а когда пытаюсь до нее дотронуться, ничего не выходит, и рука вся покрывается кровью…

— Виола! — кричу я и резко сажусь в кровати, тяжело дыша в темноту.

Кошусь на мэра Леджера. Он лежит на своем матрасе лицом к стенке, но Шум у него не спящий — такой же сероватый, как днем.

— Вы не спите.

— Ну и громкие сны тебе снятся, — бурчит мэр в стенку. — Она так тебе дорога?

— Вам-то какое дело?

— Надо просто перетерпеть, Тодд, — говорит он. — Больше ничего не остается. Только жить и терпеть.

Я отворачиваюсь к стене.

Я ничего не могу сделать. Пока она у них, не могу. Пока я не знаю, что с ней.

Пока они по-прежнему могут причинить ей боль. Жить и терпеть, думаю я.

А где-то там она…

И я шепчу, шепчу ей, где бы она ни была сейчас: «Только терпи и живи, прошу тебя».

Только живи.

[Виола]

Успокойся, дитя.

Голос…

Голос из света.

Я открываю глаза и часто-часто моргаю. Все вокруг такое ослепительно-белоснежное, что цвет почти переходит в звук. Из него доносится тихий голос, в голове у меня вязкая каша, бок болит, и вокруг слишком светло, слишком…

Погодите…

Стоп-стоп…

Он нес меня по холму…

Ведь это было только сейчас, мы спустились в Хейвен сразу после того как…

— Тодд? — хриплю я. В горло словно набили мокрой ваты, но я гоню это слово наружу, в яркий ослепительный свет: — ТОДД?!

— Я сказала: успокойся. Сейчас же.

Мне незнаком этот голос, женский голос…

Женский.

— Кто вы? — спрашиваю я, пытаясь встать, щупая руками вокруг себя, чувствуя свежесть и прохладу…

…постели?

Во мне поднимается паника.

— Где он?! — кричу я. — ТОДД!

— Я не знаю никакого Тодда, дитя мое, — говорит голос. Из яркого света постепенно начинают проступать контуры и силуэты. — Зато я знаю, что ты сейчас не в том состоянии, чтобы о чем-либо расспрашивать.

— В тебя стреляли? — поясняет второй голос, моложе первого, справа от меня.

— Закрой рот. Мадлен Пул, — говорит первая женщина.

— Слушаюсь, госпожа Койл…

Я продолжаю моргать, и наконец картинка перед глазами начинает проясняться: я лежу на узкой белой койке в узкой белой комнате. На мне тонкая белая рубаха с завязками на спине. Прямо передо мной стоит высокая пухлая женщина в белом халате с вышивкой; протянутая синяя рука. У женщины тонкие губы и серьезное выражение лица. Госпожа Койл. За ней, в дверях, стоит девушка чуть постарше меня, в руках у которой тазик с горячей водой.

— Меня зовут Мэдди, — говорит она, тайком посылая мне улыбку.

— Вон, — даже не оборачиваясь, приказывает госпожа Койл.

Мэдди переглядывается со мной и напоследок снова улыбается.

— Где я? — спрашиваю я строгую госпожу, все еще задыхаясь.

— Ты имеешь в виду здание? Или город? — Она не сводит с меня взгляда. — А может, планету?

— Пожалуйста, — выдавливаю я, и мои глаза вдруг наполняются слезами, я страшно злюсь на себя, но продолжаю говорить: — Со мной был мальчик…

Она вздыхает и на секунду отводит глаза, а потом поджимает губы и садится в кресло рядом с моей койкой. Лицо у нее строгое, а волосы убраны в такие тугие косы, что по ним впору лазать. Тело крепкое, большое — с ней шутки явно плохи.

— Прости, — почти с нежностью говорит госпожа Койл. Но только почти. — Я ничего не знаю о мальчике. — Она хмурится. — Боюсь, я вообще мало что знаю — тебя просто принесли в наш лечебный дом вчера утром. Ты была при смерти, и я не знала, сможем ли мы тебя выходить, хотя нам недвусмысленно намекнули, что от твоего выживания напрямую зависит наше.

Она умолкает и смотрит на мою реакцию.

А я понятия не имею, как реагировать.

Где он? Что с ним сделали?

Я отворачиваюсь и пытаюсь думать, но меня так крепко перетянули бинтами, что и сесть-то не получается.

Госпожа Койл проводит пальцами по лбу.

— Теперь ты очнулась, — говорит она, — но вряд ли станешь благодарить нас за мир, в который мы тебя вернули.

Она рассказывает мне, как на волне слухов об армии — огромной и сокрушительной армии, которой ничего не стоит смести их город с лица земли, да что там город — спалить целый мир, — в Хейвен прискакал мэр Прентисстауна. Мэр Леджер решил сдаться и обругал всех, кто призывал дать врагу бой. Жители Хейвена почти единодушно согласились вручить город Прентиссу на блюдечке с голубой каемочкой.