"Красная капелла". Советская разведка против Абвера и Гестапо - Владимир Пещерский

Как можно дольше оттягивал Леман вступление в Национал-социалистическую партию и подал заявление о приеме в НСДАП только в 1938 году, когда дальнейшие проволочки могли неблагоприятно сказаться на его служебном положении, а может быть, повлечь и худшее.

О восприятии им событий в Третьем рейхе красноречиво свидетельствует такой штрих. Когда заместитель Гитлера по НСДАП Р. Гесс в мае 1941 года совершил перелет в Англию и был в Германии официально объявлен сумасшедшим, Леман в беседе с сотрудником резидентуры прокомментировал этот факт саркастическим замечанием: «Ну вот, теперь ясно, кто нами правит».

Доверительное общение с друзьями из СССР, видимо, не прошло для Вилли бесследно, оказало заметное влияние на его взгляды.

Но было бы наивно думать, что в обстановке захлестнувшего Германию террора отношения Лемана с советскими разведчиками были неизменно сердечными и теплыми. В середине 30-х годов он, случалось, приходил на встречи в нервозном состоянии, говорил о возросшей активности контрразведки в стране, порой давал понять, что не мешало бы личное общение с ним ограничить, чаще использовать другие конспиративные способы связи.

К этому времени гестапо действительно приобрело опыт контрразведывательной работы и нейтрализовало деятельность агентурных сетей ряда сильнейших разведок мира.

У Лемана были веские поводы беспокоиться о собственной безопасности. В гестапо поступил донос на Лемана, в котором его обвиняли, что на рубеже 20-х годов он исповедовал демократические убеждения, поддерживал в указанный период контакты с председателем совета рабочих и солдатских депутатов О. Штробелем (позднее тот изменил политические взгляды, порвал с левыми и вступил в НСДАП, став правой рукой рейхсминистра пропаганды Геб-бельса).

Обвинения против Лемана соответствовали истине, в те годы он на самом деле был близок к представителям социал-демократии Германии, однако в свое время позаботился, чтобы эти факты его биографии не стали известны руководству полиции и конечно же никоим образом не нашли отражения в личном деле. Тем не менее в гестапо было проведено служебное расследование. Дело Лемана тогда прекратили за «недоказанностью вины». Перевесила его репутация опытного профессионала и хорошие отношения с начальством, а главное — новое положение самого Штробеля. Разве можно было попрекать Лемана, что в молодости он был близок с помощником такого человека, как Геббельс!

Но спустя некоторое времени некая Дильтей дала тайной полиции показания, что советское посольство в Берлине якобы имеет в гестапо «своего человека», и назвала фамилию Лемана. За ним установили слежку, но ничего подозрительного не обнаружили. Как впоследствии рассказал Леману начальник русского отдела гестапо, его знакомый, Дильтей сожительствовала с сотрудником тайной полиции — его однофамильцем — и сделала ложный донос, чтобы насолить провинившемуся перед ней любовнику.

Центр потребовал от резидентуры максимальной осторожности в работе с Брайтенбахом. В 1935 году Леман на одной из конспиративных встреч попросил сотрудника разведки приготовить для него паспорт на другую фамилию на случай, если бы пришлось перейти на нелегальное положение и немедленно выбраться из Германии. Его просьба была удовлетворена, такой документ подготовили.

Состояние здоровья Лемана, человека уже немолодого, также влияло на его настроение. Однажды он пришел на явку совершенно больной, с трудом передвигая ноги. Но, несмотря на плохое самочувствие, назначенной встречи не пропустил и нужные документы принес. На сообщение В.М. Зарубина о том, что Брайтенбах серьезно болен, руководство внешней разведки ответило срочной шифро-телеграммой, в которой указывало, что его нужно спасти во что бы то ни стало, а если лечение потребует больших денежных затрат, помочь Леману, легализовав их получение таким образом, чтобы не вызвать подозрений в отношении его. Развитие болезни врачам удалось приостановить, но Лемана и его друзей из берлинской резидентуры ждали новые испытания.

В начале 1937 года В.М. Зарубина отозвали из Германии, и он предстал перед заместителем наркома внутренних дел Л.П. Берией, курировавшим тогда и разведку. По словам очевидцев, Берия обвинил Зарубина в предательстве. Однако, несмотря на тяжкое обвинение, Зарубина не расстреляли, не приняли по отношению к нему других суровых репрессивных мер. Его понизили в должности, оставив в центральном аппарате разведслужбы, и передали под начало молодого лейтенанта В.Г. Павлова, лишь начинавшего свой путь в разведке.

Перед отъездом в СССР Зарубин познакомил Брайтенбаха со своим агентом — женщиной, проходящей в документах разведки под псевдонимом Клеменс. Она содержала конспиративную квартиру в Берлине. К сожалению, Клеменс плохо знала немецкий язык и с тру-дом на нем изъяснялась, но в распоряжении Зарубина в тот момент не было другой кандидатуры связника, да и не предполагал он, что возвращается в СССР надолго.

Брайтенбах передавал Клеменс материалы в запечатанном пакете, который у нее затем забирал сотрудник легальной резидентуры Рубен (С.И. Агаянц). Таким же образом передавались и задания для Брайтенбаха. По рекомендации Центра в целях усиления конспирации в цепочку связи была включена также Маруся — жена одного из разведчиков, находившаяся в то время в Берлине. Но Маруся вскоре выехала в СССР, и Рубен, практически не знавший немецкого, остался единственным сотрудником берлинской резидентуры. Он проводил операции приема-передачи документов Брайтенбаха через Клеменс.

Перестав получать устные инструкции и советы, Леман вынужден был действовать, руководствуясь собственными представлениями о том, какие сведения могут быть интересны Москве. Подобное отношение резидентуры, которое ценному агенту могло показаться безразличным, давало повод думать, что его конспиративная работа не очень-то нужна и ему не доверяют. И все же Брайтенбах не прекращал свою сопряженную с риском для жизни деятельность по сбору секретной информации. Наконец из Москвы от Зарубина он получил записку. В ней говорилось, что «друзья помнят Лемана, беспокоятся о его здоровье, просят не снижать активности, но при этом быть предельно осторожным».

Брайтенбах ответил: «У меня нет никакого повода для опасений. Я уверен, что там тоже знают, что здесь все делается добросовестно, все, что можно сделать. Пока в приезде оттуда особой срочности нет. Если понадобится, я сообщу».

Однако его оптимизм вскоре начал угасать. Свидетельство тому — следующая записка Брайтенбаха, переданная через Клеменс. В ней звучат нотки обиды: «Как раз тогда, когда я мог бы заключить хорошие сделки, тамошняя фирма совершенно непонятным для меня образом перестала интересоваться деловой связью со мной».

На это обращение Зарубин ответил из Москвы, что «фирма» высоко оценивает присланный материал и просит своего друга продолжать работу в том же духе.

Это было все, что мог сделать Зарубин в той тяжелой ситуации, в которой оказался сам и многие кадровые работники разведки.

В конце ноября 1938 года Рубен в последний раз принял от Клеменс материалы Брайтенбаха. В декабре он вынужден был лечь на операционный стол в берлинской клинике и в дальнейшем оказался прикованным к больничной койке до последовавшей вскоре смерти. Последняя ниточка, связывавшая Центр с Брайтенбахом, оборвалась. Контакты удалось наладить лишь спустя полтора года.