Шевалье де Мезон-Руж - Александр Дюма

— А теперь, — сказал Сантерр, — мы зачитаем тебе постановление Конвента.

— Какое постановление? — спросила королева.

— Постановление, согласно которому тебя разлучают с сыном.

— Неужели это правда, неужели существует такое постановление?

— Да. Конвент слишком тревожится за ребенка, которого ему доверила нация, чтобы оставлять его в компании такой порочной матери, как ты.

Глаза королевы метали молнии.

— По крайней мере, хотя бы сформулируйте обвинение, звери вы, а не люди!

— Черт возьми, — ответил Сантерр, — это не трудно, вот…

И он произнес гнусное обвинение, подобное выдвинутому против Агриппины.

— О! — воскликнула королева. Она стояла бледная и великолепная в своем негодовании.

— Ну все, — сказал командир муниципальной гвардии, — мы здесь уже около двух часов. Не можем же мы терять весь день. Вставай, Капет, и следуй за нами.

— Никогда! Никогда! — закричала королева, бросаясь между гвардейцами и молодым Людовиком, намереваясь защитить подступы к кровати сына, подобно тигрице, защищающей свое логово. — Никогда не позволю отобрать моего сына.

— О, сударь, — сказала мадам Елизавета, сложив в мольбе руки, — молю именем Неба! Сжальтесь над двумя матерями!

— Говорите, — сказал Сантерр, — назовите имена, расскажите о планах ваших соучастников, объясните, что означают узелки на носовом платке, принесенном вместе с бельем дочерью Тизона, и тс, что завязаны на платке, найденном в вашем кармане. Тогда вам оставят сына.

Казалось, взгляд мадам Елизаветы умолял королеву принести эту ужасную жертву.

Но та, гордо вытерев слезу, которая подобно бриллианту блестела в уголке ее глаза, сказала:

— Прощайте, сын мой. Никогда не забывайте вашего отца, который теперь на небесах, и вашу мать, которая скоро с ним соединится. По утрам и вечерам повторяйте молитву, которой я вас научила. Прощайте, сын мой.

Она в последний раз поцеловала его. Затем поднялась, холодная и непреклонная.

— Я ничего не знаю, — сказала она, — можете делать все, что угодно.

Но в королеве было больше сил, чем в сердце женщины. Тем более — в сердце матери. Она упала на стул без чувств, когда уносили ребенка. По его щекам катились слезы, он тянул к ней руки, но не издал ни звука.

За гвардейцами, унесшими королевского ребенка, захлопнулась дверь, и женщины остались одни.

Прошла минута безнадежной тишины, нарушаемой лишь рыданиями.

Королева первая нарушила молчание.

— Дочь моя, — сказала она, — где записка?

— Я сожгла ее, как вы мне велели, матушка.

— Не читая?

— Не читая.

— Итак, прощай последний проблеск, последняя надежда! — прошептала мадам Елизавета.

— Вы правы, тысячу раз правы, мы так страдаем!

Потом она повернулась к дочери:

— Мари, но по крайней мере, почерк вы видели?

— Да, мама, мельком.

Королева поднялась, бросила взгляд на дверь, чтобы убедиться, что за ними никто не наблюдает, и, вынув из прически шпильку, подошла к стене, вытащила из трещины маленький сложенный кусочек бумаги и показала принцессе.

— Дочь моя, вспомните хорошенько, прежде чем отвечать, почерк на той записке был тот же, что здесь?

— Да, мама, — воскликнула Мари, — тот самый, я узнаю его!

— Слава тебе, Господи! — воскликнула королева с жаром, падая на колени. — Если он смог написать утром, значит он спасен. Господи, благодарю тебя! Такой благородный друг достоин одного из твоих чудес.

— О ком вы говорите, мама? — спросила принцесса. — Кто он, этот друг? Как его зовут, я буду молиться за него.

— Да, дочь моя, вы правы, никогда не забывайте этого имени, потому что это имя храбрейшего и честнейшего дворянина. Он жертвует собой не из-за честолюбия, а в дни несчастья. Он никогда не видел королеву Франции, вернее, королева Франции его никогда не видела, а он готов пожертвовать своей жизнью, чтобы защитить ее. И, может быть, будет награжден за это, как сегодня всех награждают, — ужасной смертью… Но, если он умрет, там наверху я его отблагодарю. Его зовут…

Королева с беспокойством огляделась вокруг и прошептала:

— Его зовут шевалье де Мезон-Руж. Молитесь за него.

Попытка освободить королевскую семью, несмотря на всю безрассудность, экзекуций за собой не повлекла и вызвала гнев у одних и интерес у других. А подтверждалась вероятность этой попытки тем, что, как сообщил Комитет общественной безопасности, за последний месяц большое число эмигрантов вернулось через разные пункты французской границы. Очевидно, если уж люди рисковали головой, то ради какой-то цели, и целью этой по всей вероятности, было содействие похищению королевской семьи.

По предложению Конвента Осселэна[30], был обнародован жестокий декрет, согласно которому к смерти приговаривался любой эмигрант, намеревавшийся вернуться во Францию из-за границы, каждый француз, подозреваемый в намерении эмигрировать, каждый, уличенный в оказании помощи при бегстве или возвращении эмигрантов, и, наконец, каждый, уличенный в какой-либо помощи эмигрантам вообще.

Этот страшный декрет повлек за собой усиление террора. Не хватало еще только закона о подозрительных[31].

Шевалье де Мезон-Руж был врагом, слишком деятельным и смелым, поэтому за его возвращением в Париж и появлением в Тампле последовали самые жестокие меры. Во многих подозрительных домах были проведены тщательные обыски. Но, кроме нескольких эмигранток, да стариков, пытающихся на склоне лет пререкаться с палачами, поиски не дали никаких результатов.

Естественно, это были дни, хлопотные для членов парижских секций, а, следовательно, у секретаря секции Лепеллетье, одной из наиболее влиятельных в Париже, было очень мало времени, чтобы думать о своей незнакомке.

Покидая улицу Сен-Жак, он решил попытаться обо всем забыть, но, как сказал его друг Лорэн:

Если внушать себе:

«Нужно забыть!» —

Вспоминаешь.

Морис тогда ничего на это не ответил. Глубоко в сердце спрятал он все подробности того приключения, стремясь избежать навязчивых расспросов своего друга. Но Лорэн знал Мориса как человека жизнерадостного и импульсивного и, замечая теперь, что тот постоянно ищет уединения, о чем-то все время думает, с полным на то основанием опасался, что несносный мальчишка Купидон пустил стрелы в сердце его друга.