Комфортная книга - Мэтт Хейг

Это все, конечно, замечательно (и я вовсе не желаю задеть Платона, особенно с учетом того, что он, оказывается, занимался не только философией, но и борьбой), но как только нас начинают убеждать в том, что правильная сумма на банковском счету, или правильное приложение, или правильный тренер по фитнесу способны помочь нам достичь идеала — тут сразу начинаются проблемы. В итоге мы так и остаемся несовершенными, подобно всему в этой вселенной, и вдобавок еще и разочаровываемся в реальности этого платоновского идеала.

Еще я имею полное право не вступать в прямое противостояние с Платоном по той простой причине, что это за меня уже сделал Аристотель. Тот, будучи сам до некоторой степени учеником Платона, имел более растяжимые, пластичные и приземленные взгляды на жизнь. Он считал, что не стоит фокусировать свое внимание на абстрактном мире идеальных форм, поскольку в нашем мире — в том, который находится прямо перед нами — идеал существует и так. Для Платона любое дерево — это всегда бледная тень, имитация идеального дерева, тогда как по мнению Аристотеля любое дерево и так содержит в себе идеальную древесную суть.

Проблема совершенных абстрактных идеалов заключается в том, что, как бы нам ни хотелось, до них не добраться. Они недосягаемы, словно радуга в небе. Мне кажется, гораздо лучше стараться искать прекрасное в этом мире. Пытаться видеть в деревьях именно их древесную суть, а в нас самих — суть человеческую. Взращивать в себе идеальный дух, олицетворяющий нас, вместо того чтобы тянуться к чему-то несуществующему и невозможному и наблюдать раз за разом, как оно стремительно утекает сквозь пальцы.

Исходи из того, что имеешь. Существуй в пределах этого мира. Будь ассиметричным квадратом. Будь корявым деревом. Будь самим собой.

Ты — нечто большее, чем твое самое плохое поведение

Если сказать ребенку, что он бесполезен, он в это поверит. Назови бесполезным себя — будет то же самое. Человек, страдающий от депрессии и считающий, что окружающие его ненавидят, склонен вести себя в соответствии с этим своим представлением. Веря в то, что все люди делятся по грубому бинарному принципу «хороший — плохой», мы рискуем оказаться в ловушке бесконечного самоосуждения из-за одной-единственной оплошности.

Нам нужна доброта. Нам нужно научиться видеть разницу между тем, что человек делает, и тем, кем он является. И относится это не только к окружающим, но и к нам самим.

Теплое

Не волнуйся о своем хладнокровии. Не волнуйся о том, как тебя видят хладнокровные люди. Жизнь — теплая. Станешь хладнокровным, когда умрешь. Лучше держись теплых людей. Держись жизни.

Сон

Само наше существование — есть одна грандиозная ода человеческой способности выживать. Если прикинуть вероятность того, что мы окажемся сейчас, здесь, теми, кто мы есть, живыми и здоровыми, после смены 150 000 поколений, то цифры окажутся настолько мизерными, что получается даже не вероятность, а полная невероятность. Вспомни все жуткие и маловероятные истории выживания, вспомни предков, которым как-то удалось выжить и дать потомство. Шансы просто непостижимо маленькие. Мы все живем во сне наяву. Мы — костры, разожженные буквально из ничего. Наши шансы на существование малы до бесконечности. И все же мы существуем.

Нет ничего сильнее крохотной надежды, которая отказывается сдаваться.

Нет ничего сильнее крохотной надежды, которая отказывается сдаваться.

Нет ничего сильнее крохотной надежды, которая отказывается сдаваться.

Нет ничего сильнее крохотной надежды, которая отказывается сдаваться.

Нет ничего сильнее крохотной надежды, которая отказывается сдаваться.

Нет ничего сильнее —

Просветление

Ты здесь. И этого достаточно.

О важности странных мыслей

Хорошо быть странным. Хорошо быть эксцентричным. Хорошо выделяться из толпы. Философ Джон Стюарт Милль считал эксцентричность чуть ли не гражданским долгом каждого человека, необходимым элементом в борьбе против тирании конформизма и традиционализма. Впрочем, даже если мы не считаем себя такими уж эксцентричными, в каждом из нас все равно есть доля эксцентричности. Какие-то странные мысли на краю сознания. Случайные искры, которые мы сами вольны раздуть. Мысли, позволяющие поставить себя на место нашего оппонента в политической дискуссии. Мысли, которые будто бы не вписываются в наш обычный мыслительный процесс, выбиваются на фоне прочих. Предпочтения, вступающие в конфликт с прочими нашими вкусами. И тем важнее с возрастом становится следовать за этими необычными сторонами нас самих и мыслями, ломающими наши внутренние стереотипы, — ведь именно они помогают нам не отставать от мира и продолжать удивляться чему-то новому. Они помогают нам становиться новыми песнями, а не перепевками самих себя.

Снаружи

Да, конечно, дома приятнее. Дома ты защищен от непогоды и от прочих напастей. Но и снаружи бывают свои плюсы. Потому что снаружи — свобода. Ты можешь идти по миру, пока не найдешь свое место. А можешь решить, что снаружи тебе самое место. Там и останешься.

Откровение

Раньше я переживал из-за того, что не вписываюсь, и длилось это ровно до тех пор, пока я не осознал, что не вписываюсь потому, что не хочу.

Путь из твоего разума наружу лежит через мир вокруг

К тридцати двум годам Людвиг ван Бетховен уже стремительно терял слух. В письмах своему брату он жаловался, что окружающие считают его «неприязненным, упрямым, мизантропом». На деле же проблема была в том, что композитор пребывал в смятении и душевном беспокойстве из-за прогрессирующего недуга. Он писал, что чувствует себя «безнадежным», поскольку мало сочиняет. Словом, как если бы Шекспир клеймил себя раздолбаем из-за того, что у него уж больно медленно пишется «Гамлет».

Бетховен вспоминал случаи, когда он выезжал на природу и не мог услышать пения пастуха или чьей-то игры на флейте. «Такие случаи, — писал он, — доводили меня до отчаяния, и недоставало немногого, чтобы я не покончил с собой. Лишь оно, искусство, оно меня удержало. Ах, мне казалось немыслимым покинуть мир раньше, чем я исполню все то, к чему чувствовал себя предназначенным».

Лишь оно, искусство, оно меня удержало.

Так он остался в живых. Его слух все быстрее бесповоротно покидал его — величайшее из мучений для величайшего из музыкантов — и все же он продолжал творить. Некоторые из величайших своих работ — к примеру, потрясающую в своей тоскливости и атмосферности сонату для фортепиано № 14, более известную как «Лунная соната», — он написал, будучи уже абсолютно глухим.

Безумно горько думать о том, что человеку, создавшему ряд знаменитых во всем мире музыкальных композиций, так и не довелось услышать многие из них. Он был лишен слуха, но полон страсти. В истории искусства осталось огромное множество чутких и необычных людей, которым их стезя дарила утешение и давала цель в жизни — от Эмили Дикинсон и до Джорджии О’Киф.