Всегда вчерашнее завтра - Чингиз Абдуллаев

— Извините меня, — искренне сказал Дронго, — я причиняю вамболь своими вопросами.

— Ничего, — сказала она и снова вздохнула, — сейчас ужелегче. Не так больно, как раньше. Боль постепенно притупляется.

— Вы переехали сюда еще в девяносто первом?

— Да, сразу после августа. Он пришел домой и сказал, чтобы ясобиралась.

Он уволился с работы, и мы переехали сюда, в Москву. Ондумал устроиться на работу, но тогда здесь царили такие беспорядки. Сначала ондаже нанялся сторожем. Очень переживал за Литву, за свою бывшую работу. Нопотом нам казалось, что все наладилось…

Она все-таки заплакала.

Проклиная все на свете, он пошел на кухню, налил стакан водыиз чайника, принес женщине.

— Извините, — сказала она, — простите меня. Я не выдержала.

«Они всегда такие сдержанные, эти прибалты», — подумалДронго, поднимаясь.

— Вы не могли бы дать мне адрес вашей дочери? — попросил онна прощание.

— Зачем? — удивилась она.

— У меня остались письма вашего мужа. Я хотел бы переслатьих вам, — в последний раз соврал Дронго.

— Спасибо. — Она назвала адрес, не спрашивая, почему он незаписывает.

Жена офицера КГБ, она знала, как тренируют профессиональнуюпамять коллеги ее мужа.

Он попрощался и вышел из квартиры, осторожно закрыв за собойдверь.

Встреча с женщиной подтвердила его предположения. Теперьследовало ждать сообщений от Владимира Владимировича. Он вышел из подъезда ипосмотрел на небо.

Стояла довольно теплая погода, несмотря на февраль, и онрешил немного пройтись пешком.

Уже через пятьдесят метров он почувствовал, что за нимследят. Это ощущение взгляда в затылок он знал слишком хорошо. Пройдя ещенемного, он уже не сомневался в том, что за ним кто-то идет. Молодой, наглый,не очень маскируясь, он следует за ним по пятам. Нужно от него оторваться.

Интересно, кто это может быть? Он завернул за угол, решивпроверить своего наблюдателя. В этот момент рядом притормозила «Волга».Сидевший за рулем пожилой человек посмотрел на него и, недобро усмехнувшись,приказал, поднимая пистолет:

— Давай в машину, и быстро. Только без глупостей.

А сзади уже подбегал молодой наблюдатель.

В день похорон Алексеев был не просто мрачен. Его потряслообрушившееся на семью друга горе. Однако, кроме обычных в такой день волнений,он испытывал и другие чувства: жгучую обиду за неустроенную жизнь такогопрофессионала, как Лякутис, и невосполнимость потери человека, которого ондавно знал и высоко ценил.

Алексеев, несмотря на давнее знакомство, никогда не заводилс ним разговора о трагических для него последних двух годах советской власти вЛитве.

Этих людей сформировала сама система, их деды и прадедызащищали советскую власть во время революции в составе латышских стрелков. Этоих потом первых расстреливали в тридцать седьмом, находя среди них «предателей»и «шпионов». Их отцы с оружием в руках защищали родную Литву от нашествияфашистов, освобождали Вильнюс. И потом долгие годы получали за это подлые ударыножами и выстрелы в спину «лесных братьев». И, наконец, сам полковник Лякутисвсю свою жизнь честно прослужил в органах контрразведки, отдавая любимому делувсего себя без остатка. Для него понятие Родины в тот момент не разделялось накрая и подлески. Эта была одна большая Родина — от Калининграда до Камчатки, отМурманска до Кушки, которую он обязан любить и защищать.

Трагедия этих людей заключалась не столько в том, что онизащищали ошибочные взгляды или придерживались не правой стороны. Их трагедиябыла в самом времени, потребовавшем развала одного из противостоящих мировыхблоков, чтобы сделать победу другого окончательной и бесповоротной. В одномгновение бывшие герои стали «подлецами» и «предателями». Люди, отдававшие всюсвою жизнь идее, пусть нелепой и не совсем исполнимой, получили обидноепрозвище «пособников оккупантов», «предателей родной земли».

А другие, которые действительно предавали и стреляли,убивали и карали, тоже во имя идеи, но другой, пусть даже, по их понятиям,более правильной, стали в один миг патриотами и героями. Особенно тяжелоприходилось старикам.

Они еще помнили ту, старую, довоенную Литву и последниепятьдесят лет, которые они прожили в новой, другой Литве. Теперь снова акцентыменялись, и старики с ужасом обнаруживали, что в их дома стучатся новыехозяева, дети тех самых людей, которые, казалось, навсегда покинули Литву.

Никто не говорил о сотнях, тысячах честных людей, оставшихсяв Прибалтике и в других республиках один на один со своими проблемами. Ветеранывойны боялись надевать свои награды, во многих республиках «новые патриоты»отменяли даже День Победы. И безжалостно преследовали тех, кто успел отличитьсяв другой, доразвальной жизни их республик. Люди сходили с ума, стрелялись,выбрасывались из окон, проклиная все вокруг. А в это время в Минске мирно спалв своей кровати бывший ученый, похожий на вещую сову из-за своих печальныхбольших глаз и немного вытянутой головы, даже не понимавший, что именно онсотворил с миллионами своих бывших сограждан. Его не мучила совесть, и онспокойно рассуждал «о неизбежности исторических процессов», не сознаваямасштаба того горя, которое он принес народам одним росчерком своего пера.

А в Москве храпел в своей постели не всегда здоровый лидер,который тоже не совсем понимал, что именно он сделал во имя собственноготщеславия и власти.

Он не мог осознать масштаба той вселенской трагедии, котораяразвертывалась на одной шестой части земного шара, когда миллионы его бывшихсоотечественников потеряли огромную Родину, растасканную по кускам в качествемаленьких триумфальных одеяний для будущих, во многом ничтожных и карикатурныхнациональных президентов мелких суверенных государств.

И в Киеве спокойно, по-молодецки храпел главный организаторбеловежского развала. Смешной хохолок на голове немного топорщился, но упрямыйлидер, которому собственный народ отказал даже в праве быть вожаком, по-прежнемусчитал себя правым и с удовольствием рассуждал о «самостийности» его новогогосударства, иногда забывая, что столица этого государства была одновременно исамой древней столицей трех братских народов. Будучи неистовым идеологом впрежние времена, он стал таким же неистовым «радетелем самостийности», незамечая, как смешно и нелепо выглядит его мгновенное преображение.

Алексеев стоял у могилы Лякутиса, и горькие мысли мучилиего. Помочь таким, как его друг, невозможно. Можно лишь отчасти облегчить больодного или другого, выдать в посольстве нищенскую пенсию, чтобы ветераны неумирали от голода, продавая свои награды, или пособие уже переехавшим людям. Нотрагедия продолжала разворачиваться, и десятками, сотнями, тысячами труповплатили бывшие советские люди за ужин трех лидеров в Беловежской пуще. Инерешительность четвертого, превратившегося в настоящее посмешище длясобственного народа, отвергнутого и презираемого до такой степени, что ужечерез несколько лет, когда он снова попытался «оседлать коня», за негопроголосовало больше полпроцента от оставшейся части населения бывшей когда-тоего страны. Это и стало самой настоящей оценкой людьми и его деяний, и егослабости.