Книга тьмы - Марина и Сергей Дяченко

— Стоп! Стоп! Звук с начала!

Уже без круга, на собственных ножках, народ выбрел к исходным позициям. По новой грянул «Аранхуэс», Дон Хуан приступил к чудесам потасовки, мучаясь одышкой. «Гнилой Жан-Маризм», как смеялся мой препод сцен-движения. А ведь это кульминация. Это, считай, финал. Провалят пьесу, и весь им МХАТ. Глядя на творящееся безобразие, я вдруг отчетливо представил себе кино. Нет, лучше реальность. Нижний зал гостиницы. Пахнет кислятиной из подвалов и горелым жарким. К каминной решетке намертво прикручены две женщины: молоденькая служанка, готовая сдохнуть за старого сеньора, чей язык острее шпаги, а шпага быстрее молнии, — и жена означенного сеньора, усталая, скитающаяся за блудным мужем по дорогам Испании, чтобы любить или убить. Бой одного с тремя. А у решетки медлит безликий соглядатай, готовый в любую минуту перерезать женщинам глотки.

Скрип половиц.

Тяжелое дыхание — криков нет, на крик нужны силы. Сил жаль.

И над жизнью-смертью, из психованного будущего самолетов и «Макдональдсов», золотой спиралью захлебывается труба Арта Фармера.

Память рассмеялась: «Помнишь?» Я улыбнулся в ответ. В театральном ставили «Дом, который построил Свифт». Меня, намекнув о пользе фехтовального прошлого, взяли на «проходняк». Роль Черного констебля. Ну, не «Кушать подано!», но что-то вроде. Две реплики в середине спектакля, потом уйти, вернуться через семь минут и заколоть Рыжего констебля, Костика Савелькина. На премьере мы с Костиком скучали за кулисами, ожидая первого антракта, и одна подружка выволокла нас в кафе «Арлекино» тяпнуть по бокалу шампанского. Тяпнули. Перекурили. Вернулись, оделись в костюмы, взяли сабли.

Все шло по плану: скучно и обыденно.

Но когда я вымелся закалывать Костика… Возможно, шампанское треснуло ему в голову. Или моча. Или авансы подружки. Но он стоял у тюремной решетки, держа саблю совсем иначе, чем мы уговаривались. Вместо кварты — прима. И детский, сумасшедший кураж во взгляде. В следующую секунду я отчетливо понял: сейчас пойду на отработанный выпад, Костин клинок рванется навстречу, под неудачным углом собьет наискосок вверх… Прямо в правый глаз. Без промаха. Азарт, чужой и страшный, охватил меня. Зал встает, повисая в паузе перед овацией, на полу лежит Костик без глаза, дура-публика балдеет от восторга…

Зал таки встал.

Это был лучший выпад в моей жизни. Костик опоздал на треть такта. Не поднявшись до уровня лица, кончик моей бутафорской сабли вошел ему между пуговицами мундира, скользнул впритирку к корпусу — и, прорвав ткань на боку, высунулся наружу.

«А-а-а!!! Браво! Браво!»

— Сука ты! — шепнул я, наклонясь к убитому, якобы щупать пульс.

— Прима? — уныло спросил труп. — Вместо кварты? С меня коньяк…

Вечером мы напились как сволочи.

Вспоминая давнюю эскападу, я поймал себя на том, что стараюсь без лишней нужды не шарить по карманам. Вот уже больше часа — стараюсь. Все время казалось: где-то там валяется резной шарик. Наследство. Шар-в-шаре-в-шарике… И, наверное, из потаенной глубины мне подмигивает звездочка: невыколотый глаз недоубитого Костика Савелькина. Катарсис мой несостоявшийся. И еще: почему-то, вспоминая, я вспоминал как зритель. Из зала. Ощущения, что вся история приключилась со мной, любимым… Не было его, этого ощущения.

Из зала смотрю. Из безопасности. На шута-притворщика в моем колпаке.

Пятый ряд, третье место. Направо от прохода.

Вот как сейчас.

— …говно! Ты понял, Лерка — полное говно!

Ах, травестюхи, соль земли! Пыль кулис! Я и не заметил, когда она подошла. На сцене суетились рабочие, муравьями растаскивая выгородку, режиссер давал последние указания завпосту, синему от щетины и вечного похмелья, а Лапочка сидела рядом, нога за ногу, и излагала точку зрения.

— Кто, Лапочка?

— Я. Тебе хорошо: шебуршишь по-тихому, бабки рубишь и насрать тебе на высокие чувства! А у меня, может быть, депрессия?! Я, может быть, завтра элениума наглотаюсь и сдохну. Сорок таблеток. И в горячую ванну.

— Фталазола наглотайся. Сорок таблеток. А в ванной, Лапочка, вены режут.

— Нет, вены не хочу, — на полном серьезе сказала она. Распустила верх корсажной шнуровки, глубоко вздохнула. — Лежи в кровище… Противно. Эх, Лерик, клевый ты чувак! Простой как правда. А наш педик меня поедом ест: «Викто’ия Се’гевна! Еще ‘азик диалог с А’кашенькой! Вами не ‘аск’ыта т’агедийность мотиви’овок!» Я этот диалог уже в сортире выдаю и смываю! Трагедия, м-мать… Передача «Я сама»: как справиться с климаксом…

Педик — это был их режиссер. Аркашка — Дон Хуан, премьер-любовник на пенсии.

Клевый чувак — я.

Интересно, как она меня за глаза величает?

— Ты просто Аркашу терпеть не можешь, Лапочка. И весь тебе психоанализ.

— Точно! — Маленькая актриса вдруг завелась. Сунула в зубы сигарету, но подкуривать, провоцируя скандал со стороны «педика», не стала. Сбила в угол рта, прикусила мелкими блестящими зубками. — Лерка, ты гений! Мейерхольд драный! Аркашка меня за ляжки щупает. На коленки усадит, якобы по роли, и давай стараться! А у него ладошки влажные, липкие… Слушай, Лерка, пройди со мной диалог! Ну хоть разик! Я ж после буду под Аркашкой диалог пыхтеть, а тебя, золотого, вспоминать! Ну что тебе стоит, Лерик! Наташка твоя не ревнивая…

— Слушай, ты совсем тронулась…

— Да что ты ломаешься, как целочка! Пройди разик — и свободен. Мне разницу нужно почувствовать! Ну, просто реплики подбрасывай…

— Лапочка, я здесь по делам. Часа на два, не меньше!

— Ну и зашибись со своими делами! Лерка, родненький, я покурю, подожду…

Чего хочет женщина, хочет Бог. Выражаясь культурно, хрен отвертишься.

Как там пел Вертинский?

— И вынося привычные подносы,

Глубоко затаив тоску и гнев,

Они уже не задают вопросы.

И только в горничных играют королев…

— …Ах, вот оно что! Это и есть твой гребень?

— Да! Ты слышишь — да! Я за этим приехала! Вот до чего ты меня довел! Потому что ты развратник! Ты лгун! Ты негодяй!

— Не забудь сказать, что я убийца…

В зале было темно и пусто. На сцене было темно и пусто. Ночной театр — сон разума, рождающий чудовищ. Тускло светилась внизу, у боковой двери, лампочка «Аварийный выход». Желтое напоминание о возможности дать себе расчет простым кинжалом… М-да, Шекспир оказался на редкость некстати.

— Не забудь сказать, что я убийца.

— Пошел в жопу, Лерка. Хватит.

Хотел огрызнуться, но раздумал. Лапочка чуть не плакала. За час с лишним я, садист и мироед, довел ее почти до истерики. И ничего не мог с собой поделать. У меня пропало чувство сцены. Зритель, зритель, только зритель, которому режет глаз дура-фальшь. Которого на репетиции категорически пускать нельзя. Диалог с каждым повтором становился лучше, а я — злее. Большая фальшь раздражает. Малая фальшь раздражает вдвойне — приходится вглядываться, ожидать, предчувствовать, как ждешь в анекдоте второго сапога, брошенного в стену пьяным соседом. Темнота пустой сцены оживала, делаясь реальной: нижний зал гостиницы. Пахнет кислятиной из подвалов и горелым жарким. На фоне реальности Лапочка с ее кривляньем, страстями и утрированьем жестов смотрелась белой вороной в куче угля.