Записки командира роты - Зиновий Черниловский

Здесь же я перевел как мог с немецкого на русский страдания и надежды юного Вертера… Вертера на новый манер, разумеется.

Письмо было любовное, и девица называлась по-нежному, но солдаты мои, да и все, кто был с ними, становились все более строгими и рассерженными:

"…Я уже тут кое-что присмотрел, любовь моя. Сказочное место для нашего с тобой гнездышка. До Москвы не близко, но и не очень далеко. И когда мы здесь обоснуемся и проведем настоящую дорогу, до Большого театра будет часа полтора езды… Строиться будем у Протвы — как называется речка…"

Помню и кое-что другое, но умолчу, чтобы не разжигать страстей. После войны, уже побывав в десятке стран, лежащих за нашими рубежами, я упорно уклонялся от посещения Германии, включая ГДР. Война давно кончилась, прошло лет 20 уже, когда любопытство взяло верх и мы с дочерью прикатили в Берлин по любезному приглашению.

Что-то тяготило меня. И этот город, столь ненавидимый еще недавно, и эти люди, довольные, сытые, хорошо одетые, их ухоженные дети…

— Папа, как ты ходишь? Будто ты опасаешься встречи?

И действительно. Что-то продолжало жить во мне, хотя и подспудно. Дойдя до угла, я останавливался и оглядывался, ожидая автоматной очереди.

Отошел я или, точнее сказать, стал отходить в поезде на Дрезден, когда разговорился сначала против охоты, а затем с интересом с удивительно симпатичными парнями, которым и Гитлер и нацизм были столь же ненавистны, что и мне. Один из них, несмотря на мое сопротивление, довел нас с дочерью до Хаусциммербюро и распростился лишь тогда, когда мне вручили адрес хозяйки.

Последний, четвертый раз моего пребывания в ГДР пришелся на октябрь 1989 года. Когда в Лейпциге собрался международный конгресс, посвященный 200-летию Французской революции. Жил я в отеле "51ас11 Ье1р21 р", и, таким образом, начало свершившейся революции прошло под окнами моего гостиничного номера.

Продолжение событий я наблюдал уже в Берлине с балкона квартиры на Шонхаузен-аллее.

Это было именно то, что я хотел для немецкого народа. И по всей видимости, немцы, с которыми я общался в те дни, это чувствовали.

На площади близ Инзель-музеум мы нечаянно разговорились с 78-летним скрипачом, давно пенсионером. По уверениям моего коллеги, прошло не менее получаса, пока ему удалось развести нас. К огорчению обоих.

А в "Оптике", после обмена репликами с хозяином (при благожелательном отношении очереди), велено мне было явиться за заказом не "завтра", как обычно, а к шести вечера.

20

Обещанный отдых не состоялся. Срочно созванное "офицерское собрание" предвещало нечто чрезвычайное. В соответствующих масштабах, разумеется.

Наши войска застряли у Медыни, по дороге на Юхнов, что в Калужской области. Наступление, столь ожидаемое, тем не менее развивалось, и мы двигались на Запад. На Запад!

Той же ночью, выстроившись повзводно, рота влилась в полковую колонну и направилась к назначенному "пункту". Ничего ужаснее этой ночи не помню.

Весь день шел снег. Дороги практически не стало. А тут еще, опередив нас, прошла колесная артиллерия. Ноги то и дело оказывались на разных уровнях. Из сугроба в яму. Из ямы в сугроб.

Сани наши почти сразу сломались, и пулеметы пришлось нести на себе, как я об этом уже говорил. Ребята сменялись друг за другом, и видно было, что силы их на пределе. То тут, то там они уступали мне тело пулемета, пусть даже на пару минут. Важно было следить еще и за тем, чтобы не было отставаний, угроза которых возрастала с каждой минутой. Ибо от начала колонны до ее конца расстояния все удлинялись. Напрягая силы, командиры взводов — и сами по себе, и понукаемые мной (как и я сам был понукаем), должны были проделывать двойной и тройной путь, двигаясь подобно маятникам из конца в конец.

Снег излучал свет, да и немцы освещали своими ракетами наш трудный путь. Видно было, что их части были где-то неподалеку, по обеим сторонам колонны… Как это было, я не знаю…

Там и здесь мы натыкались на наших солдат, нашедших себе вечный покой. Они лежали то парами, то в одиночку — так, как их застала смерть. Зрелище это тяготило поначалу, но скоро сделалось привычным. И по мере того, как убывали силы и надвигалась апатия, я стал завидовать мертвым. Им уже был обеспечен покой… вечный. В это, вероятно, трудно поверить, но так было.

И тут случилось непредсказуемое. Не прерывая хода, колонна как бы сама по себе отвалила налево, в сторону одиноко стоявшего крестьянского сарая, и, распространившись по его периметру, люди, сбросив ношу, уселись на землю и тотчас заснули. То же самое и я. Подлинно мертвецкий сон. Не знаю, сколько он длился. Я, во всяком случае, был разбужен не командой, а выстрелами. "Будительными".

До цели было уже недалеко, светало, взобравшись на гору, мы увидели танк, брошенный его командой. Развалился трак. Вечная история тех дней. То трак, то фрикцион…

— Немцы!!

Почти у самой дороги, то есть, если говорить точнее, метрах в ста от нее, находилось кирпичное здание — по виду больница. Так это и было. Противник не успел вывести своих раненных и вынужден был залечь в обороне. Батальон стал окружать здание, рота моя развернулась и открыла огонь. Все это заняло минут семь — десять. Движение было продолжено, а вскоре показалась искомая нами Медынь. Какая-то часть городка была занята нами, но дорогу все еще держали под контролем немцы.

Наступала ночь. Бой не прекращался. Стали видны трассирующие пули, то там, то здесь вспыхивали мины и снаряды… И внезапно на соседней, уже занятой нами улице взорвались в воздухе одна за другой сигнальные ракеты, те самые, что мы видели по дороге из Боровска…

Не по команде и не сговариваясь, пулеметы стали обшаривать дома, ибо мы уже вдоволь наслушались о немецких шпионах и лазутчиках, подающих таким образом сигналы своим артиллеристам и самолетам… Бой разгорался пуще, и мы, не заметив того, оказались в центре городка. Противник уходил на Мятлево.

…А теперь я позволю себе небольшое отступление. За дальностью времени я многое пропускаю, да и не столь уж важно описывать бои и сражения, не имея под руками ни карт, ни приказов, ни многого другого. Да и кому это интересно? После всего, уже опубликованного.

Отступление же мое о том, что все еще живет в сознании общества. Будто каждый раз, подымаясь для атаки, солдаты взрывались киношным: "За Сталина!".

Представим себе: кончилась артподготовка, за которой пехота, вылезая из своих окопов, должна пройти "нейтральную полосу", чтобы добраться до окопов противника и выбить его из них. В эти минуты на каждый квадратный метр, который предстоит пройти, приходится по 6–8 пуль и осколков в минуту. На чем же в эти ужасные мгновения сосредоточен человек, состоящий всего-навсего из мяса, крови и костей? Земля, укрывавшая его, осталась позади, а до той, к которой он стремится, лежит бесконечность. Что ему в это время Сталин? Взор его ищет ближайший бугор, кочку, ямку… труп, дающий укрытие. Перевести дух на минуту перед новым броском. Нет сил продолжать эту тему. Может быть, и слышались кому-нибудь такого рода бодрые клики, но не мне. И насколько мне известно, ни Некрасов, ни Быков, ни Гроссман ни о чем подобном не пишут и не вспоминают. О Сталине вообще не велось разговоров. Не считая политручьих.