Рука Москвы. Записки начальника внешней разведки - Леонид Шебаршин

Времени в обрез, еду от дома на черной, арендованной фирмой «Волге». Вроде бы все, как раньше, — черная машина, вежливый водитель, ондатровая шапка на голове бывшего начальника разведки, а в глубине души ощущение пустоты и эфемерности этих житейских мелочей.

Меня ждут Герберт и его компаньон Майндер, они ухитрились прийти на десять минут раньше времени.

Конечно же, память не подвела. Герберт работал в Индии в мое время, мы знали, что он сотрудник ЦРУ. Американец напоминает, что стараниями нашей резидентуры он был расписан в индийских газетах как американский супершпион, что, думает он, было совсем не по заслугам. Улыбка у него мягкая и добрая, тон слегка ностальгический. Возможно, это профессиональное: разведчик должен уметь моментально менять окраску, приспосабливаться к обстановке. Скорее же всего, такой он и есть в действительности — добрый и мягкий человек, занимавшийся жестоким делом. Мало ли нас таких?

Говорить с Гербертом и Майндером легко. Они заинтересованы во взаимодействии, это совпадает и с нашими желаниями. Целый год мы сторонились иностранных клиентов и партнеров. Причины очевидны: власть относится к нам с подозрением, для иностранных разведок наша компания должна быть привлекательной. Не будем дразнить гусей и давать повод разрабатывать нас «по окраске шпионаж». Время прошло, мы не поддались искушению валютных заработков, накопили опыт и можем спокойно в русле государственной политики идти на сотрудничество с Западом.

Мог ли кто-нибудь представить все это еще полтора года назад? Во всяком случае, не я. Мог ли представить тогда Крючков (я часто вспоминаю его по разным поводам), что окажется в Матросской Тишине? Мог ли представить Горбачев, что его — президента, лауреата Нобелевской премии, «лучшего немца» — оштрафует на сто рублей суд, и какой суд — Конституционный! Многое другое нельзя было себе представить, так что надо окончательно увериться в непредсказуемости и прихотливости человеческой судьбы. «…Нас всех подстерегает случай».

Впрочем, случайностью кажется лишь не понятая нами необходимость.

Пьем с американцами чай, договариваемся о поддержании контакта на будущее. У собеседников приятные, спокойные манеры, но что-то их едва приметно беспокоит. Неужели чай? Приезжающим в Москву иностранцам их соотечественники внушают, что московская вода загрязнена, что все продукты недоброкачественные и для душевного спокойствия лучше избегать любого русского угощения. Мне вспоминается знакомый советский дипломат, работавший в Пакистане. Если ему не удавалось избежать чашки чая, предложенной радушными (и, надо сказать, весьма чистоплотными) пакистанцами, он тут же глотал украдкой таблетку синтомицина. Легонько кусает душу обида: дожили! Вернулись в первобытное экзотическое состояние; иностранные купцы, запасшись собственным провиантом и водой, приезжают торговать с туземцами яркими тряпками, электронными игрушками, бусами и зеркалами. Туземцы же ничего не могут им предложить, кроме нефти, цветных металлов, леса, угля и прочего сырья.

Герберт и Майндер раскланиваются, перепрыгивая через лужи, направляются к машине. К нашим тротуарам их обувь не приспособлена — еще две пары промоченных ног. В западных дипломатических и разведывательных службах работа в Москве официально считается назначением повышенной трудности — «хард-шип поуст».

Делать в это время на работе мне нечего. Здесь бумажный поток не захлестывает и не мучат телефонные звонки. Секретарь печатает контракт, который будет подписываться завтра; два человека из технической группы составляют смету на установку сигнализации в банке, руководитель отдела охраны готовит план встречи с телевизионщиками — они будут снимать завтра сюжет о нашей фирме.

Слякотные сумерки, мощный гул автомобилей с Ленинградского проспекта, желтый свет фонарей. Дождь прекратился, спешить некуда, и надо идти пешком. Движение — это жизнь, нельзя давать себе поблажки, надо двигаться. «Цель — ничто, движение — все». Дорога в никуда…

Ухожу от шума в переулки, где нет машин, где спешат редкие прохожие и уютно светят в промозглый полумрак окна домов. В Исламабаде в эти дни начинает спадать жара, бальзамом льется воздух с гор, цветут великолепные розы и пахнут горькой полынью пригородные поля. А в Кабуле, если не было обстрела, в это время начинала петь флейта. «И вот в непроглядном тумане возник позабытый напев. И стала мне молодость сниться…»

В Москве нельзя грезить на ходу — холодные и грязные брызги из-под колес промчавшейся по луже машины выводят меня из задумчивости.

Дневные дела закончены, других на сегодня не предвидится, а до вечера еще очень далеко. Не появляется никто из журналистов. Одно время они меня изрядно мучили. Пресса и публика избалованы покаяниями, разоблачениями, сенсациями, ворованными документами. Они требуют: «Еще, еще!» — надо, чтобы материалы остро пахли, чтобы предавались старые друзья и союзники. Ведь в России все продается и покупается. Западных газетчиков бывший начальник разведки явно разочаровывает: говорит охотно и много, но не выкладывает никаких сокровенных зловещих тайн. В начале года я было сунулся с помощью друзей к западным издательствам со своей автобиографической книгой. Она писалась в период тяжкого расстройства, удерживала, возможно, от инфаркта или от попытки запоя и, казалось мне, получилась если не вполне умелой, то по меньшей мере искренней и поучительной. Издательства откликнулись быстро: «Автор выступает в роли адвоката КГБ, а это не то, чего ожидает современный читатель». Совершенно справедливо, только вместо КГБ надо поставить «советская разведка». Один отзыв задел меня словами «дубовый язык». Мне хочется думать, что французский рецензент не рассчитывал на то, что автор лично прочитает его краткое заключение. Я специально заглянул в словарь, ошибки не было: «ланг де буа» — деревянный, то есть, по-русски говоря, дубовый язык. Русский издатель погряз в финансовых и технических трудностях, книга превращается в мираж.

Российские журналисты относятся к бывшему разведчику, а ныне частному предпринимателю без собственного капитала сочувственно и с уважением. Общаясь с этими очень молодыми людьми — умными, острыми, честными, я иногда растроганно думаю: нет, далеко не все потеряно, у нас может быть будущее.

Но сегодня газетчиков в гостях нет. Упереться глазами в телевизионный экран, пить чай, курить и смотреть всю эту пеструю чепуху? Увольте! Год назад я сказал одной телевизионной команде, что они кормят публику духовной пищей не только пережеванной, но и переваренной. Ничуть не смутившись, они оставили эти слова в передаче. Разумеется, никто из зрителей не обратил внимания на их ехидный, как мне казалось, смысл.

Медленно тянется время для человека, который привык размечать день по минутам. Официально подтверждено, с подписями и печатями, что за 30 лет я прослужил 38, то есть в каждые сутки вмещалось по меньшей мере 4–5 часов сверх положенных 24. И еще казалось этому человеку раньше, что он постоянно кому-то нужен, что без него не будут сделаны какие-то важные дела, что он приносит пользу Отечеству. Суета сует и томление духа…

Книги прибывают, накапливаются стопкой на письменном столе, прежде чем найдут постоянное место на полках.