Мемуары Дьявола - Фредерик Сулье

Именно такой девушкой и стала Эжени к семнадцати годам, когда одно событие, о котором я сейчас тебе расскажу, превратило тихую и безропотную тоску ее души в живую боль.

Хилая и хрупкая девочка к тому времени резко преобразилась: она стала красавицей; ее стан, гибкий и податливый, вытянулся на глазах, словно посаженное в тени деревце, которое торопится поскорее выбраться к солнцу. Однако чрезмерная белизна ее личика говорила о том, что животворные соки этого деревца не поспевают за ростом, и Эжени, чахлое когда-то дитя, превратилась теперь в высокую и хрупкую девушку.

В то время она работала у госпожи Жиле, одной из самых известных в Париже кутюрье; ее мастерская размещалась на той же, родной для Эжени, улице Сент-Оноре, во дворе напротив дома господина де Сувре, епископа без прихода, который после долгого прозябания в эмиграции вернулся во Францию благодаря пенсии, назначенной Наполеоном оставшимся без прихода священнослужителям. У Эжени появилась подруга – та самая Тереза, с которой они резвились и забавлялись еще в детстве, – она нравилась Эжени, ибо отличалась кокетливостью в выборе туалетов, при виде которых можно было усомниться в истинном положении их хозяйки. Эжени наслаждалась ее обществом, поскольку еще более, чем когда-либо, находилась во власти врожденного чувства прекрасного, и дружба Эжени и Терезы представляла собой нечто более серьезное, чем легкомысленный союз двух самых хорошеньких и нарядных девушек в мастерской. Добрососедские отношения открыли им двери в дом господина де Сувре. Общение такого человека, как престарелый прелат, с двумя молоденькими и столь далекими от него барышнями стало возможным благодаря посредничеству некой госпожи Боден, помогавшей по хозяйству пожилому священнику. Красота тридцатилетней женщины давала повод к подозрениям, которые, как я вижу по твоей ухмылочке, разделяешь и ты. Однако ничего подобного не было и в помине, господин де Сувре привязался к этой женщине только потому, что она служила ему верой и правдой, и любил болтать о том о сем с двумя юными подружками, потому что нет большего удовольствия для стариков, чем скрашивать свои бесцветные будни розовым щебетанием юности. Круг общения господина де Сувре ограничивался несколькими пожилыми придворными Людовика Шестнадцатого, и Эжени не встретила бы в его доме ни одного молодого человека, если бы капитан-лейтенант Медниц, племянник епископа, несколько месяцев в начале тысяча восемьсот тринадцатого года не прожил в доме дядюшки.

В один ужасный для всего французского народа день, который оказался еще более ужасным для Эжени, тридцатого марта тысяча восемьсот четырнадцатого года, когда в окрестностях Парижа грохотали пушки, осажденный город, затаив дыхание, с ужасом ожидал, что на улицы вот-вот хлынет туча врагов, в течение стольких лет собиравшихся со всех концов Европы в поход против Франции. Особенно же все боялись известных своей свирепостью варварских орд казаков, оставивших в Шампани столь жестокий след. Все трепетали; тем не менее в центре Парижа юные работницы госпожи Жиле как ни в чем не бывало шили и кроили изящные муслиновые воротнички и легкие газовые платки, мысленно ужасаясь и в то же время непрерывно хихикая у самого подножия рушившейся империи. Пробило уже десять часов, как вдруг в мастерской появилась госпожа Боден и вызвала Эжени на пару слов. Девушка вышла на улицу, и госпожа Боден, вся бледная от еле сдерживаемой нестерпимой боли, проговорила, стиснув зубы:

«Эжени, милая, отведи меня к себе! Твоей матери сейчас нет дома, так ведь?»

«Да, конечно, сейчас, – ответила Эжени, – но зачем?»

«Я все тебе скажу, Эжени, а сейчас пойдем, пойдем быстрее!»

Изумленная до крайности, Эжени отвела к себе домой едва волочившую ноги женщину, которая, не успев войти, рухнула на кровать и воскликнула:

«Ах, девочка моя, спаси меня, спаси! Я вот-вот рожу!»

«Как, прямо здесь?» – попятилась Эжени.

«Или здесь, или где-нибудь в подворотне, ибо господин де Сувре выгнал меня на улицу, как только я призналась ему сегодня утром, что беременна».

«Беременна?»

«Ну да, а все его племянничек! Обманщик! Он должен был вернуться в Париж, но бросил меня!»

Прежде чем Эжени что-то сообразила, схватки настолько усилились, что госпожа Боден от боли прикусила край простыни.

Эжени забегала по комнате, причитая:

«Что делать? Боже, Боже мой, ну что же делать?»

«Во-первых, замолчи, – с удивительным спокойствием проговорила госпожа Боден, – иначе ты меня погубишь. Мне хватит мужества не кричать, хотя боль просто адская. А во-вторых, сбегай за акушером, он в курсе дела».

Эжени, которой казалось, что перед ней просто умирающая и жестоко страдающая женщина, пулей слетала за врачом.

– Эх, господин, – Дьявол с отнюдь невеселой усмешкой взглянул на Луицци, – у ваших сестер и дочерей нет возможности получить столь жестокий урок, они не допускаются к подобным тайнам; жизнь для них – за непроницаемой завесой, которая может приподняться только в день свадьбы. Совсем другое дело – бедная девушка; она в любой момент может узнать все, и Эжени враз лишилась счастливого девичьего неведения, помогая при родах, принимая незаконнорожденное дитя и скрывая позор едва знакомой женщины.

Госпожа Боден быстро и благополучно разрешилась от бремени; пока акушер еще хлопотал вокруг нее, Эжени отправилась к господину де Сувре и рассказала ему обо всем. Старик выслушал ее, не понимая или не желая понимать самоотверженность поступка еще совсем юной девушки, и холодно ответил:

«Именно этого я и хотел. Только не в моем доме. Трудно придумать что-либо более неподходящее, вы должны понять меня, Эжени, особенно сейчас, когда возвращение Бурбонов обещает вернуть мне отнятый силой епископат. Ведь, чтобы уничтожить меня, вполне достаточно одного дурного предположения…»

– Тебя не восхищает, барон, хладнокровие человека, который рассчитывает погреть руки на падении великой империи и боится болтливых недоброжелателей? И это в семьдесят лет, когда у него силенок не осталось даже на то, чтобы водрузить на голову митру, не говоря уж о тяжкой пастырской ноше.

Но после того, как он совершенно обнажил свою эгоистическую сущность, забыв, что забота о собственном благополучии и остатки старческих амбиций могут погубить только начинавшуюся девичью судьбу, он все-таки пообещал как-то помочь спрятать ребенка.

В наступившей темноте, дабы остаться незамеченными, Эжени и врач выскользнули из дома; она прятала новорожденного под шалью, приглушая его крики, и, встретив на темной лестнице поднимавшуюся навстречу матушку, ответила ей на недоуменный вопрос, куда это, мол, она отправилась в такой час: «Госпожа Боден у нас дома – ей стало плохо, и пришлось оказать ей помощь; я хочу предупредить господина де Сувре и найти фиакр, чтобы отвезти ее домой».

Старый епископ встретил ее у ворот своего дома, после чего все трое, священник и девушка с младенцем, отправились в церковь Святого Роха, чтобы представить дитя, рожденное в грехе, Господу, умоляя о милосердии и снисхождении к нему. Лучше бы они попросили за себя, особенно Эжени, которая пока не понимала, что испортила себе жизнь, и не по своей воле.